Мама плачет-убивается, но, вроде, чуть получше ей. Держится. На ноги поднялась, ходит… Девятины, сороковины… А мне год финансовый закрывать, я побыла-побыла и уехала. Одна мамочка осталась, я, правда когда посылку с лекарствами, когда сама приеду. И я у нее теперь одна. И, смотрю, потеплела ко мне мама. Все плачет-приглашает — как ты там, доченька, приезжай, побудь со старой мамой… Старая? Да у нее ни одного волоса седого — меня уж припорошило, а она, вроде и помолодела как-то… Ну, до поры до времени, потому как по Ваньке третью годовщину справили, ей опять поплохело, маме. А под майские и совсем слегла. Три дня выходных — почему не приехать? Я сумку в зубы, на поезд — и в Сычавку. Лежит мама, не встает. Огород сохнет, полила я огород, лучок сортовой высадила, патесончики… Прихватило тут меня немножко — спину, колет чего-то… Сроду не кололо, а тут колет. Пришла я, легла полежать, тут, гляжу, мама ко мне. И что ты доченька, среди бела дня лежишь, нехорошо это… Гляжу, а она-то встала, мамочка. И, вроде, помолодела как-то, глаза блестят. Пирог испекла, картошечка молодая, укропчик, все на стол, все мне, доченьке последней. Я ем, а она сидит, голову подперла, на меня смотрит… До вечера так просидели… Она улыбается, глаза блестят, а мне что-то так плохо, так плохо… Надолго, доченька? — спрашивает. Я — на праздники, мамочка. Она — ну еще побудь, дай на тебя хоть полюбоваться, порадоваться… Я — ладно, мамочка, останусь… Хорошо ведь тут у тебя…
И правду — хорошо…
Вышла на крыльцо вечером — звезды такие, чистые, крупные, соловей рассыпается, небо синее, а с краю зеленое, и такая благодать на всем… Я в хату вернулась, мама смотрит, улыбается. Садись, говорит, ужинать, доченька. Я — сейчас, мамочка, сейчас. Пройдусь только.
Даже сумку не взяла. Вышла — и до площади центральной, где автобус останавливается. А он как раз и подошел. Я в него… Он не в Южный шел, в Одессу прямо, так я в Южный и не вернулась. По почте заявление послала, что, мол, увольняюсь. И — к Вальке, мы с ней вместе на курсах бухгалтерских сидели. Еще повезло, что в Одессе ее застала. А она хорошо устроилась. Муж в Анталии торгпредом, друг там у него, турок, директор фирмы какой-то. Она и говорит, слушай, может, у нас поживешь? Нам женщина нужна, за детьми присматривать да обед готовить. А я — что? Куда угодно, говорю, только здесь не останусь. И в Южный не вернусь. Давай, говорю, пиши адрес… А что? Готовлю я хорошо, глядишь, еще и замуж выйду… Турки, говорят, полненьких любят, это вы верно… А в Сычавку больше ни ногой… Не поеду я в Сычавку. И домой не поеду. А ну, как мама в гости решит… Нет уж, не на такую напали!
Она печально поглядела на Шендеровича.
— Лильке-то я позвонила — из Одессы уже. Как там Степка, то-се… Она и говорит — мы то ничего, Бог миловал, а ты смотри, Варвара, как бы мама у тебя опять не заболела… А как заболеет мама, ты ноги в руки и вали отсюда куда подале, может, пронесет.
— Прощу прощения, — Шендерович задумался, — а вы ее, маму, святой водой не пробовали?
— Неловко как-то, — вздохнула тетка, — что ж я ее, маму, как не пойми кого, святой водой брызгать буду…
Она поджала губы.
— А только в церковь я ее сводить хотела. Пойдем, говорю, мамочка, в церкву, поставим свечку за упокой души-то и Нинки ангелицы и Ваньки-страдальца. Нет, говорит мама, сама иди, а то мне, как педагогу и члену партии неудобно. Да и, говорит, как в церкву войду, плохо делается… В глазах темнеет и душит что-то… И верно, я уж и соседей спрашивала — ни ногой наша мама в церкву. Деньги, правда дает, на благое дело, а сама — ни ногой…
Она вздохнула, отодвинула стул, сгребла остатки хлеба в салфетку.
— Пойду, крачек покормлю, — пояснила она, не обращаясь ни к кому конкретно, — вон как кушать просют, бедненькие… Аж зубами клацают…
— Видишь, брат Яни, как оно бывает, — растрогался Шендерович, — а ты все мордой крутишь… Да ты тут в морском просторе как у Христа за пазухой, никакие темные силы не достанут, а все недоволен.
— Причем тут темные силы, — защищался Гиви, — это ты меня достал, а не темные силы… Меня как-раз темные силы не трогали…
— Я бы, — задумчиво произнесла Алка, — на твоем месте не стала бы это заявлять с такой уверенностью. Ты, быть может, всю жизнь под колпаком… Только сейчас освободился…
— Разве ты не чувствуешь, — подхватил Шендерович, — этого вольного духа, этого простора, этой свободы от унылых обязанностей. Кем ты там работал, кстати?
— Бухгалтером при пароходстве, — глядя в одну точку сказал Гиви. — Питерском.
— Ну, так будет тебе, канцелярской крысе, о чем вспомнить в Питере своем тухлом… Ладно, пошли на палубу, продышимся, на девок посмотрим…