Сердито хмыкнул, поднялся и пошел к двери. Не оглядываясь, вышел. Тут же дверь распахнулась, он вновь заглянул.
– Ну, что лежишь? Завтракать будешь?
– Сейчас встаю.
Сначала коричневая резная дверь посветлела до золотисто-медвяного цвета. Синий оттенок с обоев исчез, обернувшись бледно-голубым; было совершенно непонятно, почему в упор рассматриваемые цвета, так вначале обманчиво запечатлевшиеся в сознании, на самом деле совсем другие. Это словно бы уже пришел с готовым видением раскраски здешнего убранства и не можешь расстаться с идеалом. Но что-то в мозгу уже поворачивалось, мысли оседали, поспешали прояснить правду… Нина сердито топнула ножкой:
– Ну что же ты, соня, десять часов, а ты еще в постели.
И он понял, что, кажется, заснул снова.
– Звонила охрана снизу, пришел друг отца выразить соболезнование. Его фамилия Миладзе, я его знаю, но я сказала, что мы еще спим. Ну вставай же, дел полно. Мне уже надо бежать.
За завтраком Нина деловито заявила, что уже одиннадцатый час, что надо съездить в контору отца на Калининский, поставить всех на место, показать, кто хозяин, глаз нужен да глаз, отец слишком увлекался мишурой, оно и понятно, если вспомнить, сколько лет жил в бедности, хотелось внешних эффектов. Нет, надо все считать, не разбрасываться. Женский глаз четче все фиксирует, а после медового месяца – "Майами? Может, Австралия? Куда хочешь, милый?" – и ему, Николаю, надо будет подключиться, вдвоем они всех скрутят. Но это потом, говорила она, главное дело в пятнадцать часов, регистрация в загсе, будь дома, никуда не уходи, понял, Коленька?
Потом она ушла переодеваться, долго возилась.
Николай, как был в халате, вошел – она стояла перед огромным зеркалом в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, сверкая его нарядностью, праздничным блеском смоляных волос, смуглой янтарностью обнаженных рук, шеи, нежного начала грудей, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром губ; на висках колечками загибались к вискам черные локоны, завершая общий образ восточной красавицы, так что, когда Нина оглянулась и мгновенно прочитала по его глазам то, что он ощущал, чуть все не пошло кувырком, но надо было – черт побери! – идти, еще будет время, милый, сказала она, быстро целуя его, и ушла.
– Знаешь, милый, я тебя запру на всякий случай, – сказала она у дверей. – И прикажу охране никого не впускать и не выпускать. Ты уж не скучай, Коленька.
Оставшись один, он долго бродил по комнатам, думая с отстраненным удивлением, что вся эта роскошь скоро будет принадлежать и ему, как ни крути.
Это было очень странно, и он невольно вспомнил свое голодное детство, сестер и братьев, судьбой разбросанных по необъятной России. Вот кого надо будет сразу найти и облагодетельствовать. Хоть слово барско-холопское, дрянь слово, но смысл мы внесем хороший, весело думал он и, качая головой, заглядывал в платяные шкафы, разглядывал посуду – дивно, дивно, все как на выставке.
Поднялся на второй этаж и поплавал в бассейне.
Бассейн овальный, маленький, метров семь длиной и метра три-четыре шириной, но для высотной Москвы – огромный. Вышел в солярий и лег загорать голым в шезлонг. Свобода, за которой шелестят горы зеленых банкнот, просто опьяняла. Хочешь голым загорай, хочешь в костюме плавай в бассейне. И плюс тебя еще охраняют от назойливых посетителей.
Да, жизнь в эти последние дни заструилась молочными реками среди кисельных берегов Он увидел рядом на столике телефон. Подумав, набрал номер. Хотелось похвастаться.
– Алло! – отозвалось со знакомой растяжкой в середине слова.
– Пашка! Это Николай.
– Колька! Ты?! Ты сейчас где? Только о тебе вспоминали, сукин сын! Слушай, тут такое дело!..
– Я-то в Москве, но ты меня послушай…
– Тебя потом, – перебил тот. – Слушай сюда. Да, Олег шалопай, конечно, когда запрос на тебя пришел из Феодосии, пошутить решил…
– Какой запрос? А-а-а!.. – сразу догадался Николай. – Они запрашивали?..
– Ну да. Так Олег выдал твою легенду, мол, вор в законе, мол, сам легенда в воровском мире ну и всякое такое. Ты ведь там вроде в алексеевской своей банде уже разобрался, так? Ну вот, думали через день-другой опровержение послать, да вот руки не дошли, кавардак, понимаешь.
– А что такое?
– Да батя объявился из Америки, злой как черт.
Разозлили его там. Сейчас набирает группу, хочет кое-кому пятки поджарить. Я тебя записал. Ты, значит, в Москве?
– В Москве, в Москве.
– Вот здорово. Ноги в руки и дуй в контору. Твой паспорт, кстати, готов. Теперь ты вновь Николай Федорович Иванов, вернули тебе твою девичью фамилию, наслаждайся. Небось, за три месяца надоело быть Казанцевым? Так вот, командировка намечается еще та, как раз в твоем вкусе. Шухер должен быть на весь союзный мир, генерал просто озверел…
– Слышь, я сегодня не смогу.
– Как не сможешь? Заболел, что ли?
– Да нет, женюсь.
– Что?! Ладно, хватит дурака валять, я жду.
– Нет, правда.
– Ну ладно, пошутил и хватит. Сколько тебе? Двадцать восемь? Не смеши. Никогда не поверю, что найдется баба, которая тебя в загс затащит.
– Как видишь, нашлась.
– Ну все, верю. Значит, так, разберись со своими женами и через час, максимум через два, явишься к генералу и подтвердишь, что едешь с нами. А то батя, Серега, может тебя вычеркнуть. Все, нет времени.
Ждем.
В трубке длинно загудело. Николай положил ее на столик. Надо же, не поверил. Ну и ладно.
Он еще немного полежал. Нет, думал он, жениться надо. Уже двадцать восемь лет, еще немного и в холостяках застрянешь. Самый возраст. Да и жизнь дурацкая, сплошные приключения, сегодня здесь, завтра там, бардак сплошной. То ли дело дом, семья, очаг, дети разные – красота! Нет, что ни говори, а нет ничего лучше семьи, любящей жены…
Он встал и пошел на кухню, где стоял совершенно чудовищный холодильник, в недрах которого он уже загодя приметил пиво. Когда выбирал сорт пива, увидел банки водки и джина с тоником. Что-то кольнуло в душе. Последние дни были заполнены банками с джином. Хорошо!
Он отложил пиво и взял несколько банок джина.
Ходить голым было все же непривычно, да и не ловко.