– С помощью логики и разума, - предложил Цицерон, - и накопленных уроков опыта. Конечно, наши чувства иногда обманывают нас; но, когда это происходит, мы обращаем на это внимание и учимся распознавать этот конкретный опыт и отличать его от других случаев, когда мы можем доверять своим чувствам, основываясь также на прошлом опыте.
Антиох покачал головой.
– Нет, Цицерон. Совершенно независимо от логики, разума и уроков опыта в каждом человеке существует врожденная способность, для которой у нас еще нет названия и которой мы не знаем, какой орган управляет; тем не менее эта способность каждого человека определяет, что реально, а что нет. Если бы мы могли только исследовать и развить эту способность, кто знает, до какой большой степени осознания мы могли бы поднять человечество?
– Что ты имеешь в виду под «большой степенью осознания»?
– Царство восприятия за пределами того, чем мы обладаем сейчас.
Марк усмехнулся.
– Почему ты предполагаешь, что такое состояние существует, если ни один смертный еще не достиг его? Это предположение, не имеющее никакой основы ни в опыте, ни в логике; это идея, вырванная из воздуха.
– Я согласен, - сказал Катон. – Антиох исповедует мистицизм, а не философию, или, по крайней мере, не тот вид философии, подходящий для упрямого римлянина. Грекам хорошо проводить время в размышлениях о непредсказуемом, но у нас, римлян, есть мир, которым нужно управлять.
Антиох улыбнулся, чтобы показать, что не обиделся на слова Катона. Он открыл было рот, чтобы ответить, но наш хозяин остановил его и резко перевел взгляд на меня.
– А что думаешь ты, Гордиан? – спросил Лукулл.
Я чувствовал, что все взгляды повернулись ко мне.
– Я думаю, что …
Я посмотрел на Цицерона, который улыбнулся, забавляясь моим колебанием. Я почувствовал, что слегка покраснел, и откашлялся.
– Я думаю, что большинство мужчин похожи на меня, и не задумываются над такими вопросами. Если я вижу чашу и хочу выпить то, что в нее налито, я просто беру ее и пью, и все. Вот, если бы я потянулся за чашей и взял вместо нее ежа, это заставило бы меня задуматься. Но пока чаша остается чашей, и вверх – это верх, а низ – это низ, а солнце встает утром – я не думаю, что большинство людей когда-либо задумывается об эпистемологии.
Антиох снисходительно приподнял бровь. Одно дело – оспаривать его идеи другими идеями, но совсем другое – отвергать важность поднятой им темы. В его глазах я показал себя едва ли лучше варвара.
Мой хозяин был более снисходительным.
– Твоя точка зрения понятна, Гордиан, но я думаю, что ты немного лукавишь, так ведь? – сказал Лукулл.
– Я не понимаю, что вы имеете в виду.
– Что ж, в своей работе – поскольку Цицерон объяснил это мне – я думаю, ты в значительной степени полагаешься на разум или инстинкт, или на некоторые способности, подобные тем, о которых говорит Антиох, чтобы определить истину. Совершено убийство, к тебе приходит родственник и просит найти убийцу. Если человек перестал дышать, не требуется Аристотель, чтобы определить, что он мертв; но как ты дальше будешь делать все остальное – искать, кто сделал это, и как, и когда, и почему? Некоторые доказательства, я полагаю, являются конкретными и неоспоримыми, вроде тех, что ты можешь держать в руке – например, окровавленный кинжал или упавшую серьгу, но имеется обширная серая зона, где индикаторы не столь однозначны. Свидетели преступления иногда рассказывают разные версии событий…
– Они неизбежно так и поступают! – со смехом заявил Цицерон.
– Или подсказка может указать неверное направление, - продолжал Лукулл, - или невиновный человек может намеренно оболгать себя, чтобы защитить другого. Ложь как-то надо отделить от правды, важные факты должны быть поставлены выше мелочей. Реальности необходимо тщательно исследовать на предмет значимых закономерностей и несоответствий, которые могли бы ускользнуть от исследования менее сознательного ... «сыскаря или Искателя», как я полагаю, Цицерон тебя называет. В самом деле, Гордиан, я думаю, что у тебя, должно быть, часто бывает возможность применять принципы эпистемологии более строго, чем у кого-либо другого в этой комнате. Я подозреваю, что это стало твоей второй натурой: ты плаваешь в море практической философии и никогда не думаете об этом, как дельфин никогда не задумается о том, что такое быть мокрым.