На трибунах раздались восторженные крики и стоны разочарования. Одни приветствовали магистрата, другие освистали. Но ко всей этой суматохе я был в значительной степени глух, так как мои глаза были прикованы к нубийской женщине, стоящей прямо напротив меня. Ее тело напряглось, а лицо застыло в гримасе, когда галл поднял свой меч для смертельного удара. У меня сложилось впечатление, что она изо всех сил пыталась сдержать себя, показать достоинство, несмотря на отчаяние, которое ее переполняло. Но когда меч опустился, она потеряла самообладание. Она схватилась за волосы. Она открыла рот. Звук ее крика был заглушен ревом толпы, когда нубиец содрогнулся на песке, кровь хлынула фонтаном рядом с мечом, воткнутым между его лопатками.
На мгновение взгляд нубийской женщины встретился с моим. Я был втянут в ее горе так явственно, как будто упал в колодец. Цицерон схватил меня за руку.
– Спокойно, Гордиан, - сказал он. Я повернулся к нему. Его лицо было бледным, но тон его был самодовольным; наконец-то, как мне показалось, он нашел кого-то более ранимого и брезгливого при виде смерти, чем был он сам.
Когда я оглянулся, женщина исчезла.
Подняв вверх пальмовые листья, победители снова промаршировали по арене. Судья воззвал к памяти Секста Тория и произнес заключительную молитву богам. Зрители выходили из амфитеатра.
– Ты заметил ее? – спросил я Цицерона.
– Кого, эту упавшую в обморок молодую женщину рядом со мной?
– Нет, нубийку, сидевшую напротив нас.
– Нубийку?
– Ее не было до начала финального боя. Думаю, она пришла потом.
– Это кажется маловероятным.
– Возможно, она как-то связана с этим нубийским гладиатором.
Он пожал плечами.
– Я не заметил ее. Какой ты наблюдательный, Гордиан! Ты и твое бесконечное любопытство. Но что ты думаешь об играх? – я начал было отвечать, но Цицерон не дал мне шанса высказаться. - Знаешь ли, - сказал он, - я действительно получил удовольствие, гораздо больше, чем ожидал. Очень поучительный день, и публика, казалось, была очень воодушевлена всем этим. Но мне кажется, что это организаторы совершили ошибку, что мы не увидели лиц гладиаторов в какие-то моменты, ни в начале, ни в конце. Их закрытые шлемы, согласен, создают определенную индивидуальность, как маски в театре. Или ты думаешь, что в этом-то и смысл, чтобы они оставались анонимными и безликими? Если бы мы могли увидеть их глаза, мы могли бы установить более эмоциональную связь: они в первую очередь стали бы для нас людьми, а во вторую – гладиаторами, и это нарушило бы чистый символизм их роли в похоронных играх. Это сорвало бы религиозный аспект… - освободив от очень реального кровопролития происходящего на арене, Цицерон продолжал разглагольствоваться, взяв на себя роль отчужденного лектора.
Мы прибыли в квартиру Цицерона, где он продолжал проповедовать своему хозяину, богатому этрусскому простолюдину, который, казалось, был ошеломлен тем, что такой знаменитый адвокат из Рима ночевал под его крышей. После скудной еды я как можно скорее извинился и лег спать. Я невольно подумал, что вши на постоялом дворе более бы подходили мне по духу, а повар там был более щедрым.
Я заснул, думая о нубийке, меня не отпускал последний, увиденный мной ее образ - ее руки, рвущие волосы, ее открытый для крика рот.
На следующий день я вернулся в Рим. Я забыл о похоронах Секста Тория, Играх и нубийской женщине. В этот день месяц Юний перешел в Квинтилис.
8-й рассказ Миндальное пирожное
– Молодой Цицерон говорит мне, что тебе смело можно доверить любые секреты. Это правда, Гордиан? Ты ведь не болтун?
Учитывая, что вопрос был задан мне магистратом, отвечающим за поддержание римской морали, я тщательно взвесил свой ответ.
– Если лучший оратор Рима что-то говорит о том, каков я, как я могу ему возражать?
Цензор фыркнул.
– Твой друг Цицерон сказал, что ты к тому же еще и умен. Отвечаешь вопросом на вопрос, не так ли? Я полагаю, ты освоил это, слушая, как он, выступал в судах, защищая воров и убийц.
Цицерон был моим случайным нанимателем, но я никогда не считал его своим другом. Было ли нескромно говорить это цензору? Я сдержался с ответом и неопределенно кивнул.
Луций Геллий Попликола – Поппи, для своих друзей, как я позже узнал, - выглядел крепким мужчиной семидесяти или около того лет. Во времена, охваченные гражданской войной, политическими убийствами и восстаниями рабов, достижение столь редкого и почтенного возраста было доказательством благосклонности Фортуны. Но Фортуна, должно быть, перестала улыбаться Попликоле – иначе зачем ему было вызывать Гордиана Искателя?
Комната, в которой мы сидели, в доме Попликолы на Палатинском холме, была скудно обставлена, но некоторые предметы обстановки были высочайшего качества. Ковер был греческий, с простым геометрическим рисунком в сине-желтых тонах. Старинные стулья и соответствующий стол-тренога были сделаны из черного дерева с серебряной отделкой. Тяжелая драпировка, закрывающая дверной проем для уединения, состояла из мягкой зеленой ткани, прошитой золотыми нитями. Стены были мрачно-красными. Железная лампа в центре комнаты стояла на трех ногах грифона и выдыхала устойчивое пламя из трех открытых пастей грифона. При ее свете, ожидая Попликолу, я внимательно изучал маленькие желтые бирки, которые висели на свитках, заполнявших книжный шкаф в углу. Библиотека цензора целиком состояла из серьезных работ философов и историков, исключая разных поэтов или легкомысленных драматургов. Все в комнате напоминало человека безупречного вкуса и высоких стандартов – именно такого человека, достойного, согласно общественному мнению, носить пурпурную тогу, человека, способного хранить священные списки граждан и выносить суждения о нравственном поведении сенаторов.
– Значит, меня порекомендовал Цицерон? – за десять лет, прошедших с того момента, как я впервые встретил его, Цицерон предоставил мне довольно иного клиентов.
Попликола кивнул.
– Я сказал ему, что мне нужен сыскарь для расследования… частного дела. Человек, не принадлежащий к моему собственному дому, и все же кто-то, на кого я могу положиться, который будет старательным, честным и абсолютно осторожным и осмотрительным. Он, немного подумал и сказал, что ты подходишь.
– Для меня большая честь, что Цицерон порекомендовал меня человеку твоего высокого положения и…
– Осмотрительность! – акцентировал он, прервав меня. – Это самое главное. Все, что ты обнаружишь, работая на меня – все, – должно храниться в строжайшей тайне. Все, что ты узнаешь, ты откроешь только мне и никому другому.