– Ты куда? – крикнул парфянин.
– Туда! – крикнул защитник, изо всех сил изображая безразличие. Он сознавал, что этот дурацкий ответ не устроит воинственного стража, поэтому в следующую секунду бросился сквозь дождь наутек, напрягая все силы. Крик парфянина превратился в визг, потом беглец услышал полет копья и всплеск – копье упало в грязь почти у его ног.
«Вот ты и простился со своим оружием, – подумал защитник, стараясь преодолеть страх. – Что за бессмысленная профессия!»
Возможно, теперь в него пытались попасть из луков, но его уже поглотила мокрая тьма. Он наполовину сбежал, наполовину скатился по склону, утыканному оливами с кривыми ветвями, и, запыхавшись, привалился к стволу одной из них.
«Ради чего этот чужестранец мечет в меня копьями? – думал он. – Какой толк в его геройстве?»
Он решил, что обязательно разовьет эту тему, когда приступит к исполнению своего замысла – написанию великой хроники восстания рабов. Геройство – это, очевидно, следствие физической неспособности достичь Идеала в борьбе с врагами и силами природы. Странно, когда раб отдает свое геройство на службу господину, когда ему никто не угрожает, а об идеале вообще нет речи…
Он определил наугад направление бегства и захлюпал дальше. Ночь была отвратительная – ни луны, ни звезд; стена дождя позволяла видеть не более чем на два десятка шагов вперед. Он непременно использует воспоминания об этих скитаниях в бескрайней топкой тьме при сочинении вступления к своей хронике.
Внезапно сквозь дождь донесся чей-то окрик. Фульвий остановился и стал близоруко озираться. Наверное, он добрался до часовых армии рабов, хотя сейчас трудно было представить, что таковая существует в природе. Дождь лил, не переставая; окрик прозвучал во второй раз. Лучше ответить, иначе его, чего доброго, убьют те самые люди, к которым он хочет примкнуть! У них наверняка есть пароль – Капуя, город глупцов, сделался непроходимым из-за паролей.
– Спартак! – хрипло завопил защитник, надеясь перекричать дождь. Это слово показалось ему сейчас наиболее подходящим. В следующую секунду он закашлялся.
Часовой в капюшоне, по которому сбегали дождевые струи, подошел ближе, буквально возникнув из потемок.
– Зачем ты орешь «Спартак»? – спросил часовой с луканским акцентом, показав в удивленной улыбке зубы.
Защитник никак не мог откашляться – не иначе, простудился.
– Я стряпчий и писатель Фульвий, из Капуи, – выдавил он наконец. – Где ваша армия?
– Где? – переспросил часовой с еще большим изумлением. – Как это «где»? Здесь, везде… Чего тебе надо?
Только сейчас защитник заметил смутные контуры палаток шагах в тридцати. Они выглядели покинутыми. И верно, чего ему понадобилось в этом заброшенном месте?
– Я писатель, – повторил он, надсадно кашляя. – Я хочу попасть к Спартаку. Мечтаю написать хронику вашей кампании.
– Написать нашу хронику? – У разбойника-часового были лошадиные зубы торчком, желтевшие в ночи. Выглядел он куда более мирно, чем парфянин на стене, чуть не проткнувший беглеца копьем. – Зачем это?
– Такие вещи всегда записывают, чтобы позже люди могли узнать, что происходило.
– Разве им это интересно? – спросил часовой. Казалось, он не испытывает неудобства от дождя и мрака и настроен на продолжительный разговор.
– Любому интересно, что происходило до его рождения.
– Это верно, – согласился пастух Гермий, – я сам иногда ломаю голову, что было да как. Только вот как это разузнать?
– Об этом написано в книгах.
– А ты пишешь книги?
– Собираюсь вот написать историю вашей кампании, – повторил защитник, давясь кашлем.
– Вот уж что неинтересно! – махнул рукой часовой. – Таскаешься от города к городу, от развалин к развалинам.
– Пройдет сто лет, – начал защитник, приготовившийся как раз к подобному разговору, – да что я говорю, тысяча лет! – а в мире все еще будут вспоминать Спартака, освободившего рабов Рима от… – Кашель не дал ему закончить; от дождя, стекающего по его одежде, под ногами разлились лужи.
– Надо же, какие мысли! – восхищенно воскликнул часовой. – Наверное, ты промок? Не хочешь горячего вина?
– Еще как хочу! – обрадовался защитник, косясь на пустые палатки. – Согреться бы!
– Тогда пойдем. – И часовой зачавкал по грязи. Фульвий заторопился за ним.
– Кто же заступит на пост вместо тебя? – спросил он на бегу.
– Кто-нибудь заступит, – отозвался пастух. – Хотя в такой дождь, знаешь ли, никому не захочется мокнуть.
Новость о расколе армии на две части вызвала в лагере сильный переполох. Не то, чтобы это стало неожиданностью – что-то в этом роде давно назревало. Разве не раздавалось в лагере поминутно: «Так дальше нельзя!», сопровождаемое бранью? А теперь, когда произошел разрыв и брешь стала стремительно расширяться, лагерь охватило недоумение пополам со страхом.
Весть разнесли слуги Фанния: они прокричали ее своими громовыми голосами, стоя в разных концах лагеря с непроницаемым видом. Армия рабов, кричали они заученно, разделяется на две части из-за противоположных мнений в лагере и согласно решению гладиаторского совета. Одна часть двинется на север, на Рим, как того хочет сама, и даст по пути сражение наступающим легионам. Предводителями этого отряда будут гладиаторы Крикс и Каст из капуанской школы Лентула Батуата. Всякий, кто согласен с их целями, должен присоединиться к ним.
Те же, кто считает иначе и намерен следовать за Спартаком, уйдет под его предводительством в Луканию, страну гор и пастухов. Воля и мнение Спартака заключаются в том, что дальнейших раздоров и грабежей следует избежать. Вместо этого ко всем рабам и пастухам юга Италии будет обращен призыв, который прозвучит в городах, в полях и в горах, – призыв объединиться в союз справедливости и добра, предсказанный от начала времен, со дней Сатурна, и имя этому союзу будет «Государство Солнца». Однако, предупреждали глашатаи, от всех, кто присоединится к нему в марше на юг, Спартак требует безоговорочного подчинения и согласия с его властью.
Вот какую весть провозгласили слуги Фанния сразу после захода солнца. Весь лагерь собрался в толпу, шумную и растерянную. Однако несмотря на смятение и различие во мнениях, великое тайное намерение Спартака начало осуществляться: пошло отделение зерен от плевел.
Когда защитник и писатель Фульвий и его провожатый, пастух Гермий, вошли в лагерь, мокрые до нитки, им сразу бросилось в глаза охватившее всех возбуждение. На них никто не обратил внимания.
– У вас всегда так? – поинтересовался Фульвий.
– Нет, – ответил Гермий, – это из-за разделения. – Он горестно вздохнул. – Плохо дело, братец! Мы – неразумное стало, чисто овцы да ягнята. Одних тянет туда, других сюда, никак не удержаться вместе.
– В чем причина ссоры? – спросил защитник.
– Даже не смогу тебе объяснить, братец, – молвил пастух. – Так вышло с самого начала. Даже внутри Везувия, когда есть было нечего, у нас шли раздоры. Среди нас есть недобрые люди, которые жмутся к Касту и его «гиенам». Ничего, теперь мы, наверное, от них избавимся, а римляне всех их порубят. И тогда наступит мир.
Когда он произносил эти слова, с ними столкнулся ритор Зосим. На нем по-прежнему была сильно перепачканная тога. Он всплеснул руками, взмахнув широким рукавами.
– Что ты несешь? – Он схватил Гермия за руку, чтобы не отстать. – Наступит мир, говоришь? А в это время наших братьев, не ведающих о грозящей им опасности, обрекут на верную гибель. Очень хитроумно, но при этом подло. Отсюда и проистекает раскол. А это кто такой? – И Зосим недоверчиво прищурился, разглядывая дрожащего Фульвия.
– Он простудился, надо напоить его горячим вином, – отозвался Гермий. – Он сбежал из Капуи. Он пишет книги. – Последнее было добавлено таинственным шепотом.
– Философ Зосим приветствует тебя, коллега, – тут же сказал ритор с притворной радостью и сделал широкий приветственный жест, который из-за мокрой тоги выглядел потешно.
Фульвий не смог проявить почтительности, потому что опять раскашлялся. Напыщенный ритор вызвал у него презрение и одновременно жалость. При всех попытках выглядеть величественно он производил прискорбное впечатление, словно всю жизнь сносил побои.
– Идем, – сказал Гермий своему подопечному. – Здесь живет один мой друг, старик. Придется тебе пригнуться. Смотри, не испачкай колени.