Город просыпался постепенно. Первыми погнали по улицам своих еще горячих со сна коз пастухи, неумытые ранние птахи. Козы норовили разбрестись и рассеянно звякали колокольчиками, пастухи пронзительно дули в свои свирели. Море обдувало крыши своими утренними испарениями: настал час водорослей и песка. Вдали, в полях среди холмов, паслись стада белых буйволов, тонувшие в тумане; быки, белые, как сама меловая Лукания, пристально смотрели в сторону Апеннин.
– Идем завтракать, – позвала матрона.
– Сначала я схожу на реку за ветками и листьями, – ответил Гегион с улыбкой. – Надо же украсить дом к торжественному вступлению триумфатора в город!
– Но не до завтрака же! – возразила матрона.
– Я возьму с собой мальчишек, – сказал Гегион. – Потом они помогут нам украсить дом.
– Мальчики останутся здесь, – сказала матрона. Она была дочерью колониста, а колонисты были противниками фракийского князя и расхаживали с мрачным выражением на враждебных патриотических лицах. Возможно, они испытывали страх.
– Значит, я пойду один, – решил Гегион.
– Прямо так, в белье? – удивилась матрона.
– Что-нибудь накину. Увидишь, как много веток я притащу.
Он стал спускаться. Матрона последовала за ним, раздраженно ворча. Внизу Публибор, единственный домашний раб, кормил собаку.
– Пойдешь со мной на реку, – приказал Гегион рабу. – Мы наберем веток и листьев. И ты с нами, – сказал он собаке, зверю ростом с теленка, с лаем рвавшемуся с цепи.
Так они и пошли: Гегион первым, в нескольких шагах за ним раб. Собака то забегала вперед, то отставала и тут же стремительно нагоняла людей. На краю города, где стена, окружавшая сады, была уже не из камней, а из глины и навоза, они повстречали зеленщика Тиндара, толкавшего в сторону города тележку со свежим салатом и травами.
– Куда в такую рань? – спросил зеленщик.
– Вот, веду раба и собаку за листвой и ветками, чтобы украсить дом в честь вступления в город фракийского князя, – объяснил Гегион.
– Между нами говоря, – сказал Тиндар, прислоняя тележку к ограде, – я слыхал, что на самом деле он не Имеет права ни на какие титулы. Болтают, что он был гладиатором и разбойником, если не хуже.
– Чепуха! – отмахнулся Гегион. – О могущественных людях всегда ходят сплетни. Достаточно того, что он отвесил Риму хорошую оплеуху. Второй Ганнибал – вот кто он такой! Да и перемены давно назрели.
– Пожалуй, – согласился зеленщик, не любивший препирательств. – Но еще ведь поговаривают, что он дарует всем рабам гражданские права, отберет у людей деньги и дома, вообще все перевернет вверх дном…
– Чепуха! – повторил Гегион и обернулся к своему молодому рабу. – Вот ты хотел бы больше не служить мне, начать новую жизнь?
– Пожалуй, – ответил Публибор.
– Вот видишь! – сказал зеленщик, снова впрягаясь в свою тележку. – Опасная затея!
Гегион отнесся к ответу раба как к шутке.
– Вот нахал! Всего-то потому, что хозяйка строга? Мне самому от этого не сладко. Я ведь хорошо с тобой обращаюсь?
– Ты – хорошо. – Юноша был сосредоточен. Он ко всему относился серьезно и взирал на мир без улыбки. Гегион впервые обратил внимание на выражение его лица, вообще на то, что у него есть лицо. Это заставило его задуматься.
– Я ведь даже позволил тебе вступить в общество взаимной кремации!
– Верно.
– Мы с ним состоим в одном обществе, – подсказал зеленщик. – Позавчера у нас было собрание.
– Вот видишь! – удивленно воскликнул Гегион. – Совсем как свободный человек.
– Других привилегий у меня нет, – напомнил Публибор.
– Как это нет? – еще больше удивился Гегион. – Да, наверное, так велит закон… Но и это кое-что. В своем завещании я распоряжусь о твоем освобождении. Наверное, по-твоему, я зажился?
– Да, хозяин.
Гегион усмехнулся, зеленщик вздохнул.
– Что я тебе говорил? Все это опасно. Советую его выпороть.
– Значит, тебе так важна свобода? – не унимался Гегион. – А по-моему, это иллюзия. Разве ты не признался только что, что у меня тебе хорошо?
– Эта так.
– Ты накопил денег.
– Накопил.
– То-то и оно! – воскликнул зеленщик. – В прежние времена это было бы невозможно. Собственность разжигает аппетит. Лучше отними у него сбережения и вели выпороть.
– Хорошее предложение, – сказал Гегион на прощанье. – А пока что мы сходим за ветвями и листвой. Надо же как следует встретить фракийского князя!
Набрав много лозы и веток с листвой, они уселись неподалеку от пасущегося стада, у реки Кратис. Собака тоже устала и распласталась рядом, грациозно, как фиванский сфинкс, вытянув лапы.
– Послушай! – обратился Гегион к своему рабу. – Вот мы сидим с тобой вдвоем у реки, рядом – величественные горы. Ты действительно желаешь моей смерти?
Юноша посмотрел на него и ответил:
– Ты действительно мой господин, а я действительно твоя собственность?
– Боюсь, что да, – сказал Гегион. – Это факт, с какого боку на него ни взгляни. Даже сейчас, когда мы с тобой одни здесь, у реки, у подножия величественных гор, ты все равно чувствуешь, как дерзки твои слова, а я считаю свои слова полными благородной снисходительности. Скажи, разве это не так?
– Так, – согласился юноша, помолчав.
– Но продолжим. Все, что существует, реально, никуда от этого не уйдешь. Вот сижу я на солнышке, грею спину, а ты сидишь в теньке и мерзнешь. Верно, это несправедливо, но так уж оно есть, и боги о чем-то думали, когда так устраивали мир. Если бы они задумали его иначе, иначе и вышло бы. Реальность – сильный аргумент, не правда ли?
– Правда, – согласился раб. – Но стоит мне тебя толкнуть – и я сидел бы на солнышке, а ты очутился бы в реке, хозяин.
– Почему же ты этого не делаешь? – спросил Гегион с улыбкой. – Попробуй! Или ты страшишься кнута?
Впервые юноша спрятал глаза и ничего не ответил.
– Ну? Что же тебе мешает? Вот мы сидим у реки вдвоем, и ты сильнее меня. Если ты убьешь меня и сбежишь к фракийцу, то сможешь забыть о страхе наказания. Почему у тебя не поднимается рука?
Юноша молча рвал траву, пряча глаза.
– Наш земляк, великий Пифагор, учил, что господам полагается божественное поклонение, а слугам – скотское обращение. Ты с этим согласен?
– Не согласен, – вскинул глаза Публибор.
– Почему же тогда ты не столкнешь меня в реку, тем более, что тебе за это ничего не будет? Почему не пустишь в ход свою силу? Почему в твоей душе стыд, а в моей волнение и снисхождение? Или все это не так?
– Все так, – сказал раб и немного погодя добавил: – По привычке.
– Ты так считаешь? Думаешь, фракиец обучит нас новым привычкам? Если ему это удастся, то он заткнет за пояс самого Ганнибала. Нет ничего труднее и значительнее, чем изменить привычные мысли.
– Да, – сказал раб.
– Где же ты всего этого набрался? – спросил его Гегион. – Ты всегда усердно трудился и помалкивал. Я даже не замечал, что у тебя есть лицо, тем более, что ты умеешь улыбаться. Смеяться – может быть, но улыбка… Скажи, ты хоть знаешь, что такое улыбка?
Раб молчал. Гегион внимательно наблюдал за ним, улыбаясь улыбкой то ли дитя, то ли блаженного старца.
– Ты желаешь мне сейчас смерти? Желающий другому смерти не станет улыбаться. Взгляни на камешки на дне реки: вода такая прозрачная, что видны даже стебельки травы. Вода, протекая среди этих камешков и травинок, еле слышно журчит. Ты видишь и слышишь такие вещи?
– Нет, хозяин. У меня никогда не было времени поваляться в траве.
– Слепым, глухим и безрадостным проходишь ты по этой жизни, тем не менее хочешь моей смерти, хотя у меня есть глаза, чтобы видеть, я различаю бесчисленные ароматы моря. Вот почему тебе стыдно, вот в чем источник моего доброго снисхождения. Несчастье очень непривлекательно.
Раб все рвал пучки травы. Потом сказал:
– Ты сам говоришь, что я сильнее.
– Да, но давно ли это стало тебе известно? Это не такая уж очевидная мысль, как может показаться. Хозяйка частенько тебя поколачивает – верно, несильно, но все же поколачивает, но тебе ни разу не пришло в голову, что ты сильнее ее.
– Не пришло, – подтвердил раб и повторил после паузы: – По привычке.
– А теперь? Что, фракиец вдруг раскрыл тебе глаза на твою силу? Говорят, его лазутчики и посланцы кишат повсюду, подстрекая рабов на неповиновение. Это правда?