Во главе процессии шли жрецы, тучные евнухи в белых одеждах. Сзади них двигались священные изображения, несомые недавно посвященными, кандидатами на жреческую должность и уже ранее подготовлявшимися к своим обязанностям через постоянное участие в оргиях, какими обычно выражалось богослужение богине. Отуманенные вином, с голыми руками и растрепанными волосами, они неистово плясали, на минуту оставляя свои ряды и принуждая попадающихся прохожих следовать за ними и увеличивать своим числом размеры процессии. Эта последняя состояла из самой пестрой толпы. Богатые и бедные, старые и молодые, гордый патриций и низкий раб — все смешались в этой неописуемой сутолоке, и трудно было отличить тех, кто принимал участие в первоначальном кортеже, от зевак, которые пристали к нему после и, увлеченные заразительной горячкой, издавали восклицания и плясали с таким же неистовством, как и сами посвященные.
Среди этих зевак можно было видеть самых надменных и знатных римских женщин. Богатые и благородные матроны, потомки тех знаменитых предков, которые были советниками царей, защитниками республики и государственными сенаторами, без краски стыда толпились теперь по улицам, без покрывал, опьяненные вином, рука об руку с известнейшими распутницами. Множество факелов бросало свой красный свет на лица этой толпы, освещая одну из матрон с презрительной улыбкой на устах и с надменным лицом, которая, по-видимому, не замечала того, что происходило вокруг. Гордая голова Валерии выделялась над головами ее подруг, среди толпы самых популярных распутниц, с которыми, казалось, она не имела ничего общего, кроме решимости попрать всякую скромность и стыдливость.
Эска увидел ее в ту минуту, когда она проходила мимо. Несмотря на мерцающий свет факелов, он заметил, что она покраснела и, казалось, на мгновение хотела скрыться за спиной высокого и рослого жреца, шедшего сбоку. Но она тотчас же овладела своим хладнокровием. Выступая горделивее, чем когда-либо, она прошла мимо, и ее щеки постепенно приняли свой естественный цвет.
Однако он не имел досуга следить за этой надменной красавицей, прелести которой, говоря правду, произвели немалое впечатление на его воображение. Шум, происшедший в начале процессии, вдруг остановил движение этой толпы и вызвал большое замешательство.
Факельщики устремились на место сумятицы. Серебряная корова падала и не раз была поставлена снова в то положение, какое занимала сначала. Изображение самой богини едва не подверглось той же участи. Священные песни прекратились, и вместо них сто голосов одновременно начали издавать восклицания, то гневные, то просительные, то неприличные и веселые. «Пусти ее», — говорил один. «Держи крепче!» — вопил другой. «Тащи ее с собой! — кричал пьяный обожатель богини. — Если она невинна, она последует культу богини; если она совершила святотатство — ее постигнет божественный гнев Изиды!» — «Не дело вы затеваете!» — промолвил вмешавшийся благоразумный человек «Это римская девушка!» — слышались голоса. «Нет, это варварка!» — «Мидянка!» — «Испанка!» — «Персиянка!» — «Еврейка!.. Да, да, конечно, еврейка!..»
В это время виновница всей суматохи, девушка, покрытая покрывалом и одетая в черное, билась в руках огромного евнуха, схватившего ее, как сокол схватывает голубку. Безжалостный к мольбам несчастного ребенка, охваченного смертельным ужасом, он держал ее в своих зверских объятиях. Когда она, ничего не подозревая, повернула из-за угла, неистовствующая толпа окружила ее, увидя, как она прижалась к стене, в безумной надежде не быть замеченной и не подвергнуться оскорблениям. И не было ничего удивительного, что она подверглась оскорблению этой бесчинной и разнузданной массы. Несмотря на то, что во время возмутительного насилия, жертвой которого она сделалась, ей разорвали платье и оцарапали нежные руки, она, с истинно женственной скромностью, держала свое покрывало плотно опущенным на лицо и сопротивлялась попыткам снять его у нее со всей энергией, к какой только были способны ее тоненькие руки.