В то время как пламя поднималось, дым заволакивал всю окрестность, когда всюду среди града пылающих головней рушились огромные дубовые балки, самый мрамор горел и трескался от жары, а драгоценный металл лился с крыши в виде пылающей расплавленной массы, в это время Эска и Мариамна, почти задыхающиеся во дворе язычников, не в силах были искать себе спасение в бегстве и бросить на явную смерть обессиленное тело Калхаса.
Жестокие крики, вопли страдания и отчаяния, возвестили им, что храм, хотя и пылавший как горнило, все еще был театром смертельной и бесполезной резни. Защитники подавали пример беспощадного кровопролития, и римляне, раздраженные до бесчеловечности, не старались брать в плен и не оказывали пощады. Иоанн Гишала и его сторонники, приведенные в безвыходное положение легионами, все еще оказывали сопротивление, тем более неистовое, что источником его являлось отчаяние. Выгоняемые с одной стены на другую, с крыши на крышу, из одного яруса в другой, они сражались, пока у них оставалась жизнь и сила. Даже те, у кого не было оружия и кто был со всех сторон окружен врагом, превосходящим их численно, как безумные бросались вперед и гибли в огне ужасной смертью.
Но, хотя повсюду раздавалось бряцание оружия, текла кровь и тысячи сражающихся отчаянно бились, двор язычников, окутанный дымом, как куполом, и усеянный трупами, был безмолвен и пуст. Единственными живыми существами были здесь только те три человека, которых восходящее солнце видело здесь же связанными и приговоренными к смерти. И один из них уже стоял на рубеже, отделяющем время от вечности.
— Я не покину его никогда, — говорил Эска своей бледной подруге. — Но ты, Мариамна, ты можешь теперь рассчитывать на спасение. Может быть, римляне отнесутся к тебе с уважением, если тебе удастся добраться до какого-нибудь начальника или если ты попадешь в какую-нибудь запасную когорту, кровь которой еще не разогрета зрелищем резни. Что сказал Гиппий о десятом легионе и Лицинии? Если только ты в состоянии будешь коснуться края его одежды, ты будешь спасена ради меня.
— И ты хочешь, чтобы я оставила тебя умирать здесь! — отвечала Мариамна. — О, Эска, какой тогда будет смысл в моей жизни? И разве у нас не хватило веры в эту ужасную ночь или не хватит впереди? Я знаю Того, Кто стоит за меня. Я не забыла того, чему научил меня лежащий здесь пораженный и бездыханный родственник. Смотри, Эска, он открывает глаза, он узнает нас! Теперь, может быть, мы можем спасти его!
Калхас, казалось, в самом деле пришел в себя, и жизнь, по-видимому так скоро готовившаяся отлететь, снова показалась на его бледных щеках. Так мигающий огонек светильника в последний раз бросает свет, прежде чем навсегда погаснуть.
Глава XVIII
ПОБЕДА
Десятый легион, предводительствуемый Лицинием и обязанный охранять личность любимого князя, быстрым шагом приближался к храму. Легионеры считались цветом римской армии и обыкновенно сражались на глазах самого Тита. Никакой неуместной торопливости незаметно было в движениях этих удивительно дисциплинированных войск, они не проявляли той неистовой стремительности, которая иногда делает набег неодолимым, но иногда является и весьма опасным свойством солдата. Одинаково и в атаке, и в отступлении десятый легион не пренебрегал ни ровностью строя, ни механической верностью шага. Бойцы, составлявшие его ряды, были одинаково спокойны и в удаче, и в несчастье[44] и справедливо гордились этим достоинством. Успех не опьянял их, так как победа была для них просто платой, которую они считали заслуженной. Неудача не лишала их мужества, так как у них было утешительное сознание, что десятый легион сделал все возможное для солдат, и один факт их отступления был сам по себе достаточным доказательством того, что этого требовала искусная стратегия.
Когда с дикими криками «распущенный легион» в неудержимом порыве ринулся в атаку, воины десятого легиона служили ему поддержкой, сохраняя свой строй и верный шаг. Улыбка презрения видна была на их загорелых, спокойных и выразительных лицах. Если бы им было приказано, они могли бы, по их мнению, взять храм, с меньшим шумом и вдвое скорее. И они безмятежно сдвигали ряды теснее, по мере того как люди падали один за другим под иудейскими метательными орудиями, и сохраняли во время движения свою суровую, неизменную и высокомерную осанку, чем всего более любили выказывать свою отвагу. Став во главе их, Тит обратился к ним с речью, не для того чтобы внушить им стойкость, силу или полное повиновение своим приказаниям — во всем этом он мог положиться на них, как на собственных детей, каким именем он и любил их называть — но для того, чтобы склонить их оказать пощаду побежденным и, насколько возможно, отнестись с уважением к имуществу и личности жителей города. Сверх всего, он надеялся спасти храм и по этому доводу говорил с Лицинием, ехавшим верхом подле него, до той минуты, пока с прискорбием не увидел вытянувшегося перед собой столба дыма и желтоватого пламени, вырвавшегося из него, и не убедился собственными глазами в том, что милосердие пришло слишком поздно.