— Дай нам смерть, ибо смерть — это правда, а жизнь — это ложь, о великий Танат!..
То потрясая воздетыми руками, то прижимая их к груди, то протягивая их в сторону актера, изображавшего Таната, старый жрец заклинал своего бога. Но не о милости просил своего бога старый жрец, хотя и вопил, будто просит о милости — не о милости, а о смерти, величайшем несчастье…
Сарт слегка двинул руками и убедился, что даже от такого малого движения веревка значительно ослабла. Это его успокоило настолько, что он оказался в состоянии отвлеченно думать. Жрец молит своего бога о смерти, а не о жизни, и почему? Видно, он и в самом деле помешался — от страха смерти помешался! И в безумии своем он, возможно, искренне хотел смерти — кроме как в смерти такому безумцу страх собственной смерти не утопить. И Гелерием такого, конечно же, не напугаешь.
Жрец между тем продолжал свои заклятия, и крики его становились все пронзительнее. И вот Сарт увидел, как высохшая рука метнулась к ножу, лежавшему справа от него, и старый жрец возопил:
— Прими же жертву свою, Танат!
Это были те самые слова… Сарт рванулся — веревки, которыми он был опутан, действительно лопнули! Сарт вскочил на ноги и, стоя на жертвеннике лицом к опешевшему жрецу, изобразил указательным пальцем в воздухе «Т» — как это показал ему чернобородый. После этого Сарт, будто ослабев‚ опустился медленно на корточки, затем растянулся на жертвеннике и для пущей достоверности прикрыл глаза.
Внезапно послышался крик — надрывный, долгий, рвущий душу… И звук удара. А затем — голоса, голоса…
— Танат явил себя!
— Танат явил себя!
— Милость Таната на господине нашем!
Если бы Сарт повернул голову на крики (что, как он посчитал, не стал бы делать вконец обессиленный — вот он и не сделал), то он увидел бы около двух десятков одетых в черные мантии людей, толпившихся вокруг какого-то предмета, валявшегося на полу. А если бы еще и освещение в зале было получше, то Сарт узнал бы в этом «предмете» старого жреца.
Здесь Сарт услышал голос чернобородого:
— Блоссорий мертв, жрецы. Так изберем же старшего…
— Тебя, Валерий, тебя! — закричали разом несколько голосов, и после непродолжительной паузы загремело дружное: — Валерия! Валерия!
— Да будет так, братья мои! — торжественно сказал Валерий и, сразу же перейдя на будничный тон, продолжил: — А теперь пусть Вописк, Оптимий и Луций перенесут отмеченного воплощением Таната в мою келью (Сарт нутром почувствовал, как в этом месте в него воткнулся указующий перст), а мы будем готовить к погребению тело господина нашего…
Сарт почувствовал, как осторожно под него подсунули дерюжку и осторожно понесли. Понесли прочь от смерти — к жизни.
В келье Валерия было прохладно, а на каменном полу кельи холодно, поэтому Сарт сразу же вскочил с дерюжки, как только его носильщики, опустив его вместе с нею на пол, вышли.
— Могли бы закинуть меня и сюда, — проворчал Сарт, забираясь на покрытое шкурами ложе, — раз уж я «отмечен воплощением» их бога!
«Раз они не захотели потревожить ложе чернобородого Валерия ради меня, значит, они боятся его больше, чем меня, — подумал Сарт о своих носильщиках. — Хотя почему мне кажется, что они меня боятся?»
А чем же, если не страхом, объяснить ту неспешность, ту бережливость, с которой его несли, ту осторожность, с которой его опустили на пол? Не любовью же к нему, в конце-то концов! Но что их так пугало в нем?
Сарт чувствовал: это было связано с тем, что произошло в храме.
Там, в храме, освободившись от пут, он махнул пальцем — и главный жрец Таната замертво упал. А потом чернобородый Валерий сказал, что он, Сарт, «отмечен воплощением» Таната, воплощением бога Смерти. А что делает бог Смерти, появляясь? Ясно, убивает.
Если учитывать слова Валерия, выходило — это он убил старого жреца. Пальцем. То есть страхом.
Теперь была понятна заботливость носильщиков: они боялись смерти, какое-то время воплощенной в нем. И все же Валерия они боялись больше (не больше смерти, а больше, чем его): недаром они не посмели положить его на ложе чернобородого.
«Интересно, а дверь они оставили открытой, или все же чем-то приперли ее снаружи?» — подумал Сарт, растягиваясь на ложе Валерия. Несколькими мгновениями позже египтянин уснул, донельзя утомленный пережитым.
Сон Сарта был спокойным, это был сон усталого человека, сон без сновидений, лишенный кошмаров и не радующий поллюциями.
— Может, немного потеснишься ради хозяина, приятель?