– Ну, теперь нам придется ожидать целые часы, прежде чем можно будет подойти! Взгляни на эту презренную толпу паразитов и льстецов. Они не постеснялись бы идти за патроном в баню и осаждать его до самой постели. Эх, друг мой! В Риме становится невозможно жить порядочным людям!
На это Оарзес отвечал кротким и смиренным тоном:
– Мухи кружатся около меда, привлекаемые только приманкой добычи. Но нас с тобой влекут к славному трибуну только признательность и расположение.
– Это верно, – согласился Дамазипп. – Печально видеть, что так мало клиентов, не руководимых каким-нибудь грязным и низким побуждением. Честный человек становится в Риме такой же редкостью, как и в Афинах. Ах, не то было во времена республики, в золотой век, в доброе старое время.
– О, да! В доброе старое время! – воскликнул Оарзес все тем же тихим и монотонным голосом.
– Да, да! В доброе старое время! – как эхо отозвался Дамазипп.
И оба плута, положив руки на плечи друг другу, начали ходить вдоль залы, обмениваясь презрительными замечаниями о собравшихся в ней людях.
Помещение трибуна было совершеннейшим в своем роде. Стоявшее особняком и окруженное стеной и частным садом, оно соединяло пышность дворца с удобствами и изолированностью частной резиденции. Все, что искусство могло найти драгоценнейшего и великолепного, было совмещено в доме Плацида. Замечательнейшие предметы украшали стены его комнат, образуя на них живописные группы, или были рассеяны по полу. Спальня его была обита ярко-красным вышитым шелком, вывезенным из недр Азии и, без сомнения, представлявшим добычу, захваченную этим счастливым солдатом. Залы были удивительно изящно устланы мозаикой, изображающей фантастические рисунки и инкрустированной золотом.
С наступлением дня масса народа толпилась в его прихожей. Ни к одному лицу, равному по положению с Юлием Плацидом, не стекалось в утренние часы так много народа. В теснившейся у него толпе можно было видеть людей всевозможных стран, классов, характеров и профессий, столь же различных, как и их наименования. Не представляя в этом отношении сходства с Лицинием, который был обязан своим влиянием единственно прямоте своего характера, трибун не упускал никакого случая привлечь к себе нового сторонника узами корысти или надежды. Эти последние теснились у широко раскрытых дверей, и, в то время как обширная зала уже была переполнена, подъезды и даже улица еще были загромождены льстецами, явившимися к нему со своими просьбами и ходатайствами и возлагающими на него свои надежды. Там художник принес патрону свою картину. Хотя она и была тщательно завернута в старое платье, однако один лакированный угол ее был не вполне закрыт, и живописец, очень счастливый этим обстоятельством, решался в конце концов, после горячих просьб, показать постепенно все красоты своего произведения. Дальше скульптор бережно охранял от толчков соседей свою модель, завернутую в мокрые тряпки, что придавало какую-то таинственную красоту его произведению, которое, однако же, жестоко обмануло бы глаза тех, кто с таким любопытством рассматривал его, если бы оно было совершенно открыто. В углу стоял ювелир, держа в руке богатое ожерелье из жемчуга и рубинов, приготовленное по приказанию патриция и одновременно говорящее и об искусстве мастера, и о великолепии его патрона. В другом углу раб с подслеповатыми глазами и болезненным лицом напускал на себя важность и, казалось, вслух говорил о своей уверенности добиться аудиенции раньше всех, что было и в самом деле правдоподобно ввиду тех новостей, какие он принес от продажной красавицы ее поклоннику, платившему ей золотом свою, всегда желанную дань. В центре комнаты нахально толкались паразиты и льстецы, как будто они имели право быть здесь, тогда как честные люди, загрязненные от работы и дышащие воздухом Тибура и Пренесты, стыдливо и робко держались в стороне несмотря на то, что они пришли сюда не за чем иным, как за получением своей заслуженной платы. Вблизи обшивки, замыкавшей спальню, дожидался грязный раб, весь покрытый отбросами рыбного рынка и издающий такой сильный запах чеснока, что даже в римской толпе он мог бы благодаря этому занять почетное место. Но пройдоха сознавал силу своего ума и знал, как приобрести благоволение трибуна. Он принес немаловажную новость о поимке в прошлую ночь мула, весящего около шести ливров. Столь благородный патрон, как Плацид, должен сделать первое предложение купить его по тысяче сестерциев за ливр. Устремив глаза на портьеры, раб поджидал патрона, не обращая внимания на шумный разговор и на беспорядок, царивший в прихожей.