Перед рассветом линкоры "Севастополь", "Гангут" и сопровождавший их крейсер бросили якоря на рейде Гельсингфорса. Испытания новейших дредноутов закончены, недоделки и мелкие поломки - исправлены, а сами они приняты в состав Российского императорского флота еще в Кронштадте, о чем свидетельствовало множество казенных бумаг с высокими автографами. Конечно, пройдет еще немало времени, прежде чем линкоры обретут полную боеспособность и станут "к походу и бою готовыми" в соответствии с послецусимскими стандартами русских моряков. Но сегодня грозные силуэты дредноутов впервые украсили первую базу балтийского флота, и тот раскрыл свои объятия долгожданному пополнению, расцветив фалы встречающих кораблей приветствиями новичкам.
Это историческое событие Николай бессовестно проспал - вечером Морфей не торопился принимать кавторанга в свои объятия и Маштаков долго ворочался на корабельной койке, вставал, курил, ложился снова... А затем провалился в глубокий сон без сновидений, из которого его могла извлечь разве что боевая тревога.
Утро было чудным, замечательным, великолепным. Вчерашняя серость исчезла, целиком растворилась в бирюзовой выси, ни единое облачко не рискнуло предстать перед ликом светлейшего солнца. С моря соленой свежестью задувал ветерок, так что было не жарко. Небеса и морская гладь, рейд, трепещущие флагами корабли, видневшаяся гавань Гельсинки - все сияло какой-то нереальной чистотой и свежестью, душа пела в ожидании чего-то удивительно светлого и праздничного.
И такими же - светлыми и радостными, ожидающими праздника казались Николаю все вокруг. Впрочем, последнему удивляться как раз не приходилось. Гельсингфорс уже давно служил передовой базой флота, и большая часть кораблей постоянно базировалась на его рейде и в гавани. В Кронштадт же бегали лишь те, кому нужно было чиниться или проходить переоснащение, да по редкой служебной надобности. Так что семьи большинства офицеров перебирались, а то и создавались именно в Гельсинки - родные моряка обречены терпеть длительные разлуки и потому каждый день, проведенный вместе с отцом, братом или мужем бесценен. И потому, по традиции балтийской эскадры, когда корабль возвращался на рейд, его команде старались давать увольнительные на сутки - если не существовало служебной надобности, требовавшей присутствия экипажа на борту, конечно. Что, с учетом интенсивности всякого рода учений, случалось очень даже нередко.
Однако сегодня адмирал явил щедрость и благорасположение - ведь многие офицеры "Гангута" и "Севастополя" убыли в Кронштадт на приемку линкоров месяцы назад и с тех пор не видели своих родных и близких. Так почему бы и не устроить служивым небольшой праздник? А завтра, когда отдохнувшие и посвежевшие экипажи вернутся на корабли, можно будет с полным основанием снять с них двойную стружку... Впрочем, для того, чтобы снять со своих подчиненных две или даже три стружки командующему балтийским флотом никаких особых оснований никогда не требовалось.
Разъездной катер, конечно же, оказался набит до отказа следующими на берег офицерами. Все - веселы и одеты как на праздник, все в предвкушении, смех и громкие разговоры... Николай тоже смеялся и шутил - все лучше, чем считать минуты до встречи.
- Что, раб Божий Михаил, - обратился невысокий и коренастый младший штурман к сидевшему напротив долговязому, но тщедушному лейтенанту-артиллеристу, чьи узкие острые колени выпирали сквозь форменные брюки.
- Гляжу я, оправдалась примета Ваша, спор мною проигран, что и признаю перед всеми присутствующими здесь господами. Когда изволите получить выигрыш?
- А что за примета? - поинтересовался лейтенант Василенко, чья окладистая борода в сочетании с абсолютно лысой головой производила на окружающих совершенно неизгладимое впечатление.
- Молочница - гулким басом отвечал лейтенант, и было совсем непонятно, как сей низкий и сочный голос мог зародиться в его впалой груди:
- Давно заметил - если встречусь на берегу с молочницей лицом к лицу - значит, в следующий заход в гавань быть увольнительной. Не повстречаю - застрянем на борту.
- Так Вам, Михаил Иваныч, надо каждый раз в молочные ряды наведываться!
- Пробовал, господа - не работает! Только если случайно встречу, вот тогда - с гарантией.
- Интересно, - задумчиво произнес вахтенный офицер Юшманов, протирая белоснежным платочком ничуть не нуждавшееся в том пенсне:
- А вот датские моряки с Вами бы не согласились. У них считалось, что встретить на берегу женщину в белом фартуке страшнее смерти, ибо после такого свидания гибель корабля неизбежна.
- Вот те раз! Выходит, что русскому веселье, то датчанину смерть?
- Нууу - протянул Юшманов, и изрек, воздев указательный палец к небу:
- Зело различны приметы морские у народов разных, ибо нет существа суевернее, чем тот, кто по доброй воле земную твердь на морскую волну променял!
- А самое интересное, - вновь вступил в разговор худощавый артиллерист:
- Уже и не поймешь, откуда какая пошла примета. К примеру: известно, что в старые времена поросят, зайцев, рыжих и священников на верфь ни за что не допускали. Ну, рыжих понятно - у них глаз дурной... исключая болярина Сергея конечно - продолжил он, предупредив негодующий возглас штурмана, чья огненно-рыжая шевелюра служила объектом многочисленных шуток.
- С батюшкой тоже ясно - ему только готовый корабль освещать положено, а коли наведается к беззащитному корпусу, так потом нечисть какая прицепиться может. Но вот кто бы мне сказал, что плохого кораблю могли сделать поросенок и заяц?
- У зайца глаз косой, а свинья везде грязь найдет - подал голос сидевший с краю мичман, имени которого Николай не помнил.
- И что ж с того?
- Не могу знать...
- Дорогой наш Сергей Александрович, несмотря на цвет его почтеннейшей шевелюры, спокойно может зайти на любую верфь, от этого никакому кораблю ущерба не будет - с улыбкой произнес Николай
- Так я же и говорю, что ему можно! У нашего штурмана не глаз, а чистый алмаз, сквозь любую бурю пройдет как по ниточке...
- Не в этом дело. На верфь входить воспрещалось отнюдь не всем рыжим, а только рыжим девственницам. И я готов поставить свое годовое жалование против подошвы старого сапога, что наш многоуважаемый штурман... - попытался закончить кавторанг, но его прервал дружный смех.
- Кстати, о дамах - вновь взял слово отсмеявшийся вместе со всеми штурман:
- Знаете ли Вы, господа, что в далекой Индонезии богами бурь и ветров являются исключительно женщины?
- И что же?
- А то, что если ветер случался встречным, индонезийские моряки раздевались догола, выходили на нос и демонстрировали буре... как бы это сказать-то... всю, понимаете ли, первобытную мощь мужского естества. Считалось, что богиня-леди, устыдившись такого непотребства, должна была немедленно отвернуть или же вовсе сменить направление на попутное...
Хохот грянул с новой силой.
Когда до "дворца" оставалось всего чуть-чуть, нетерпение уступило место предвкушению скорой встречи. Не зря говорят, что ожидание чего-то радостного может иной раз доставить даже большее удовольствие, чем сама радость и именно это настроение сейчас охватило Николая. Он был великолепен в парадной форме, с изумительным букетом роз в руках, сидящим в лаковой пролетке, влекомой вперед на удивление статной кобылкой под цвет его мундира и сейчас он наслаждался каждым мигом бытия, смакуя оставшиеся до встречи мгновения.
Бричка остановилась, доставив блестящего моряка к прелестному дому, чей фасад цвета озерной воды изукрашен изяществом узких фигурных окон. Сколько раз Николай представлял свое возвращение сюда! Под каблуком его начищенных до умопомрачительного глянца туфель хрустнул невесть как попавший на дорожку камушек и Николай на секунду замер перед парадной. Как же давно он здесь не был! Мягко мурлыкнул колокольчик, дверь распахнулась настежь и счастливо улыбнувшись горничной, Николай прошел внутрь.