А всадники уже пылили среди лая пёстрых собак Жидовской слободой.
— Отцы наши… — ахнул вдруг кто-то. — А ведь это воевода Свентельд!
— Он и есть… Он!.. Уж не попритчилось ли чего?..
Ещё несколько минут, и гриди тесным кольцом окружили прибывших.
— Откуда вы взялись? А князь?..
— Нету у нас больше Святослава, други… — сказал Свентельд. — Большая беда стряслась над Русью…
И он в коротких словах рассказал, как разбил русь Цимисхий, как, обманув, напустил на них печенегов у порогов, как смертью храбрых пал среди своих воев отважный князь. И великая туга полонила сердца всех, опустились чубатые головы, в глазах загорелся сумрачный огонь, и руки невольно легли на жёсткие и холодные рукояти мечей.
— Что было, того не воротить… — сказал кряжистый, седоусый дружинник Блуд с угрюмыми бровями. — Вперёд теперь глядеть надо… А даром мы этого еллинским лисицам не спустим…
— Да и с печенегами посчитаться придётся…
— Что печенеги? Печенегов кто хошь купить может. Надо главных-то заводчиков достать…
— Беда, князь наш больно ещё молод…
— Молод не молод, а повадки давать им нельзя: «Аще ли ся ввадит волк к овце, — говорили в старину смысленные люди, — так выносит все стадо…»
Князь Ярополк готовился идти, благо погода стояла солнечная, на ловы. Это был цветущий юноша с русыми кудрями, с голубыми мягкими глазами, с румяным лицом, которое только-только опушил первый пушок. Его жена, Оленушка, черница-грекиня, которую Святослав полонил в разбитом его воями монастыре в Болгарии, пристроившись с гребнем к оконцу, пряла. Несмотря на свои молодые годы, вострая грекиня была хитра и пяличному делу, и прядиву, и хозяйством княжого двора без лености правила. Ей помогала состарившаяся уже ключница Ольги, любечанка Малка, с которой некогда слюбился Святослав. Это от Малки имел он младшего Володимира, которого он ещё ребёнком передал новгородцам и который княжил теперь там вместе с уем[1] своим, Добрыней, братом Малки. Ярополк и Оленушка слюбились накрепко. Да и нельзя было князю не любить это кроткое создание с прелестным белым личиком и огромными сияющими чёрными глазами. Ярополку Оленушка казалась точно праздником каким светлым. Она никогда не требовала от рабынь, чтобы кто из них отрешил от ног её сапоги сафьянные, и говорила о слугах своих с этим своим милым иноземным выговором:
— Кто же я сама, убогая, что предстоят мне такие же человеки, создание Божие? Пусть Бог поручил их нам в рабство, но души их больше наших, может, перед Ним цветут…
Она любила подолгу молиться в особой моленной своей. И даже когда спала она, дорогим собольим одеялом прикрывшись, в ложнице своей, часто шевелились её уста во сне, творя молитву, и вся утроба её подвизалась на славословие Божие. И она считала себя большой грешницей, так как иногда даже на молитве искушал её нечистый: броситься бы скорее к Ярополку своему любимому, обнять бы его накрепко, заласкать всего!.. И потихоньку склоняла кроткая грекиня своего супруга к вере истинной, и незлобивое сердце Ярополка отзывалось на слова её милые. Но соромился он и отца своего сурового, и дружины…
Князь у оконца, в которое рвались солнечные лучи, осматривал одну за другой пернатые стрелы: он был большой любитель доброй снасти охотницкой и понимал в ней толк. Оленушка все пряла, и белые пальчики её проворно и ловко делали своё дело. Ей хотелось плакать: не любила она, когда князь уезжал от неё надолго. И опасность всякая от зверя, и непогодь, и нечистая сила лесная — мало ли что может быть? А пуще всего — женщины, которые представлялись Оленушке злее и опаснее всякого зверя…
Вдруг в сенях внизу послышались шаги и голоса дружинников. Низкая, крепкая, железом окованная дверь отворилась, и молодой, стриженный в кружок отрок в кармазинном кафтане и сафьянных сапогах, отбив князю и княгине поклон, проговорил:
— Дружинники пришли, княже: Свентельд с похода воротился…
— Что такое? — испугался Ярополк. — Или с отцом что?
И, не дожидаясь ответа, Ярополк широкими, молодыми шагами вышел к дружинникам в гридню.
— Свентельд!.. Откуда ты? Что случилось!
— Недоброе, княже, случилось… — отдав поклон, суровым басом своим отвечал тот. — Приказал тебе твой отец долго жить да над нами княжить, а по нём велел тризну добрую по старинному обычаю справить…
Красивое лицо Ярополка побледнело. Он едва успел перехватить рыдание: было бы стыдно плакать пред дружинниками, как баба какая. Но и они потупили глаза, и у них горло точно аркан печенежский перетянул. Святослава многие осуждали за то, что он бросил Киев, мать городов русских, свою дедину, но не могли люди не дивиться отваге этого степного орла, ширявшего под облаками… Уже отцветшая, с едва видными следами былой красоты Малка, убиравшая в кладовую всякую готовизну на зиму, услыхала, проходя передней с кадушкой душистого липового мёда, тяжёлую весть и, невзвидя света, давясь рыданиями, спряталась в подклеть. Давно то было, эта его орлиная любовь к ней, но до сих пор лелеяло память о тех днях её сердце. Сына отнял отец, отца отняла смерть — и вот осталась она на белом свете одна-одинёшенька…