Неудивительно, что у людей отпечаталось в самом нутре: иметь родственников, любых — плохо и опасно. Куда проще безродным, всякой голи перекатной, людям без отчеств. А самым безупречным происхождением является его отсутствие.
В силу подобных причин тема родства оказалась не то чтобы вовсе табуированной, но, скажем так, не принятой. Любимое занятие любого племени — счисление колен, разговор о предках, поиск общих родственников — это все не для нас. Помнить свой род в поколениях, в ветвях, хвалиться древностью и знатностью, подвигами пращуров и перечислять знаменитых людей из ближней и дальней родни — привилегия тех народов, из которых советских людей не делали, разрешая притворяться для вида. Сейчас эти народы получили огроменную фору по части самосознания, в том числе и через это, — но тут уже нужно заводить отдельный разговор.
Все это подогревалось и с другого бока, а именно — массовой безотцовщиной.
Опять же, спасибо родной власти, тем или иным способом оторвавшей от семей дикое количество русских мужиков. Нет, я не имею в виду чисто физическое истребление, хотя и этого хватало. Просто советская семья зависела от прихотей начальства, которое могло обойтись с ней каким угодно способом — ну и обходилось. Опять же не буду прибегать к заведомо ложным, как раньше говорили, инсинуациям, и снова помяну деда с бабкой. Во время войны они — эвакуированные — работали на ташкентском авиационном заводе. Как им там жилось, я рассказывать не буду, веселого тут мало, но хоть не фронт. В сорок шестом они стали проситься обратно в Москву, но правительство имело свои планы по заселению столицы, а также и по использованию человеческого ресурса. Деда отправили вместе с заводом в Латвию — налаживать в новоприсоединенной республике производство. Бабушке пропуск не выписали, оставив ее вместе с маленькой дочкой в послевоенном Ташкенте. Они прожили врозь пять лет. Дед оказался верным мужем, был смекалист и имел кое-каких знакомцев во власти, поэтому в конце концов все-таки добыл нужные документы, и семья воссоединилась. То есть моей будущей маме повезло. Другим мальчикам и девочкам повезло меньше — тем, чьих отцов куда-нибудь отправили и увезли, что-нибудь строить или налаживать. Так что в стране всегда хватало вдов, солдаток, несостоявшихся невест и безмужних жен, чьи мужчины «ушли, побросали посевы до срока» — во всех смыслах.
Это создало ситуацию, при которой ребенок у мамы-одиночки стал восприниматься как нечто нормальное, бытовое. Что, в свою очередь, оказало влияние на мужское поведение: где-то в шестидесятые последние скрепы, кое-как державшие курьезную конструкцию под названием «советская семья» (оксюморон, если вдуматься) стали трескаться. Развод, еще в пятидесятые отдававшей скандальностью, стал унылым бытовым явлением, как и слово «алиментщик».
Я не застал времен, когда мамы сочиняли насчет папы-летчика или там полярника: в семидесятые все было проще и грубее. На неделикатный вопрос об отце дети спокойно отвечали — «папка мамку бросил», «спился папашка» или просто «разбежались». Я сам, находясь в похожей ситуации, был ребенком относительно интеллигентным — и на вопрос об отце отвечал аккуратным «разошлись».
Тут мы снова касаемся довольно болезненной темы. А именно, отношения к потомству — и после его появления, и, главное, до.
Принято считать, что людям свойственно любить своих детей. В русской культуре это общечеловеческое свойство дополнительно простимулировано жутким историческим опытом. Людям, не видевшим хорошей жизни, более того, знающим, что они ее и не увидят, остается мечтать о счастье потомков — пусть им перепадет хоть что-нибудь. Дети и их судьба — это почти единственное, что еще держит на плаву множество людей, давно махнувших на все рукой.
Но это с одной стороны. С другой же — люди, не любящие, не ценящие и не уважающие себя не могут по-настоящему хорошо относиться и к своим детям. Накладываясь на боязливо-неприязненное отношение к семье и роду — о чем мы уже сказали — это дает известное «чего спиногрызов-то плодить» и «аборт — дело житейское».
Об этом, пожалуй, стоит сказать отдельно.
В нашем обществе существует устойчивый женский консенсус, твердый как скала: мы имеем право вырезать или вытравливать плод, и как вы там не истерите, мы это право никому не отдадим, потому что оно нас защищает. Защищает оно не столько от последствий неудачного секса, а в ситуациях, когда ребенок был нужен, а стал не нужен — например, если отца ребенка не удалось «женить по залету», в случае снижения доходов, реальных или предполагаемых, а также по любым бытовым обстоятельствам.