— Говорит: «Берите паспорт, подходите к Спасской башне, там вас пропустят». Я пришел. Захожу к Карпову. Два человека сидят — он и другой помощник Косыгина, из Политбюро. Познакомились, поговорили, Карпов показывает мне какуюто бумагу — вот, мол, есть такой текст, мы просим вас с ним ознакомиться и высказать свое мнение. Отвели мне комнатку, в которой курить можно, я там сел, один раз прочитал, второй раз прочитал, и мне очень не понравился материал. Через какое-то время выхожу к помощникам Косыгина — а они как сидели вдвоем, так и сидят. Говорю: «Я, простите, не знаю, кто автор этого текста, вы или кто-то еще, но мне текст не понравился, вот у меня к нему такие замечания». Они: «Что вы предлагаете?» Я: «Если есть время, то мне нужно примерно неделю с ним поработать, и я подготовлю свой вариант». Они так переглянулись — хорошо, мол.
Уже потом Абалкин узнает, почему переглянулись помощники премьера — дело в том, что он был не первым экономистом, который читал этот загадочный текст. Вначале звонили профессору Бирману, заведовавшему в том же Плехановском институте кафедрой финансов. Бирману текст тоже не понравился, и он попросил чиновников привести к нему стенографистку и за два часа надиктовал ей новый текст. Он, может быть, и получился хороший, но Бирман в глазах правительственных аппаратчиков зарекомендовал себя легкомысленным человеком, и к его услугам правительство больше не обращалось. А Абалкин, который за две недели действительно написал новый текст, — потом оказалось, что он переделал статью Косыгина, посвященную 50-летию образования СССР, и 30 декабря «Правда» опубликует абалкинский текст за подписью премьера, — с тех пор стал постоянным спичрайтером главы советского правительства. «Но работал на общественных началах, никаких денег за это не получал».
— Писал ему доклады для съездов партии, когда он говорил о директивах на очередную пятилетку. Мы с его референтами садились где-нибудь в Горках, писали эти доклады, а потом собиралась наша группа, назначалась встреча у Косыгина. Кто-то из нас читал вслух, проходило две минуты, три, пять, потом Косыгин врезался в разговор, говорил что-то другое, тут же и стенографистка работала, потом мы брали ее записи и уезжали дорабатывать — он внимательно следил за текстом. Мы регулярно встречались, а потом, когда проходил съезд, члены нашей группы получали приглашения туда в качестве гостей — садились где-то наверху, сидели и слушали, что у нас получалось.
IV.
Косыгин в начале семидесятых — это уже бывший реформатор, смирившийся с тем, что его реформа (точнее, обе его реформы: реформа промышленности и реформа сельского хозяйства, одобренные соответственно мартовским и сентябрьским пленумами ЦК КПСС в 1965 году) захлебнулась. Абалкин считает, что Косыгин смог бы перестроить советскую экономику («И мы бы давно уже жили при рынке») только в том случае, если бы он сумел сам занять место Леонида Брежнева во главе партии. Но, по мнению Абалкина, Косыгин в принципе не мог бороться за власть, потому что до конца жизни остался психологически травмирован «ленинградским делом». Он так и не понял, почему его не расстреляли вместе с Вознесенским и Кузнецовым, и с тех пор панически сторонился любой политической борьбы, а без нее хозяйственные реформы были обречены.
— Аппарат воспринимал предложения Косыгина как угрозы своему благополучию и поэтому ждал любой возможности продемонстрировать Брежневу, что реформы опасны для страны. Такая возможность представилась в августе 1968 года, когда в Прагу вошли войска Варшавского договора — это была критическая точка. Вся эта история больнее всего ударила по экономическим реформам — любой намек на либерализацию воспринимался как повторение чехословацкого опыта со всеми соответствующими выводами. А ведь мы должны были осуществить то, что произошло во всем мире — компьютерную революцию, зеленую революцию. А мы просто их проспали. Люди, возглавлявшие страну, жили предыдущей эпохой индустриального типа. Сталин в 1946 году говорил — мол, нам надо производить столько-то угля, столько-то стали, и мы решим все проблемы. Вот это было мышление индустриальной эпохи. Оно у нас тогда достаточно прочно сидело в мозгах, а мир к концу шестидесятых уже вступал в новую технологическую ситуацию, требовались принципиально новые подходы, и общественное сознание не было готово к этому, оно законсервировалось.