Мотив уничтожения неоспоримо присутствует в социокультурной атмосфере любого движения и часто, переплетаясь с обратной смерти динамической тенденцией к воспроизводству, является движущим и возбуждающим началом. Уничтожение реальности как идеальный выход из ситуации. Множество поддерживающих боевой дух революционных текстов выстроено на заигрывании с естественным, как продолжение рода, инстинкте смерти. Мотив уничтожения также кроется в неисчезающих околотанатологических фетишах – изображениях оружия, цепей, орудий пыток и прочей дребедени.
Выше, выше, черный флаг – государство главный враг! Революционные инверсии все об одном и том же – попытка призыва к «убийству убийц» или разрушению разлагающейся политической системы. Ведь менты – это же «убийцы народа», поэтому хочется «смерти серых оккупантов» и сердце разбито «оттого, что нет автомата». Такое побуждение к разрушению испорченного мира легко оборачивается в обратное желание самопожертвования, самоуничтожения для лучшей действительности. И здесь рассматриваемое стремление может трансформироваться в прямые и латентные формы.
Наиболее экстремальна в данном случае возникающая сверхценность героизма с обязательными коннотациями погибели под символическим или реальным обстрелом из оружия врага, красивая жертва за «правое дело». Из рассуждений национал-большевиков, с которыми я сидела в тюрьме, становилось все яснее, что для них «лучше смерть, хотя бы социальная, чем такая жизнь». Но так спекулировать на смерти – это то же самое, что пытаться продать ее за большие деньги.
Латентное же стремление к самоубийству присутствует постоянно и обнаруживается в повсеместном желании растворения своего «я» в чужом «мы». У революционеров нет ничего своего, даже никакого mein kampf, только «наша борьба» и «наши будущие победы». Растворить свой одинокий страх в коллективном мужестве, свою непривлекательную внешность в привлекательном для видеофокуса строю молодых и цветущих, несогласных, отрицать слабое «я» для созидания силы оппозиционного движения.
В этом же смысле характерна тенденция отказываться от себя и скрываться за символами, вымышленными именами и ролевыми позициями в организации. Политическая символика, как и любая реклама, поверхностная демонстрация жизни, никогда не связана с товаром и изображает отсутствующее. Все эти звезды, ирокезы, вздернутые кулаки и милитаристские прикиды, средства причастности к движению вплоть до погружения в коллективное бессознательное – жертва не только измененной телесности, но и всего себя во имя публичного выражения заданных кем-то идеалов.
Таким образом, реализуется пассивное влечение к смерти как трансформация живого в неживое, желание прекратить, возможно мучительное, «здесь и сейчас» существование и стать символом, куском текста в газете, частью истории или даже камнем – памятником себе самому. С другой стороны, оттенки религиозности, присутствующие в культурных настроениях радикальных движений, нередко аналогичны образам потустороннего, загробного мира – совсем другой, новой России, в которой другие порядки, другие люди с другим сознанием.
Навязчивое стремление к новому скрывает суицидальную склонность. Смерть и изменение тесно переплетены в области сновидений, поскольку смерть и является самым радикальным изменением жизни. Мотив сна двойственно присутствует в культурной жизни революционеров. С одной стороны, сон является наиболее распространенной метафорой окружающей действительности, от которой нужно пробудиться для последующей борьбы. Мир это ложь и иллюзия. Все элементы искаженной реальности, мешающие обывателям «осознать все как есть», сводимы примерно к следующему ряду, в котором политическое коварство, мебель, шуба, муж, двойня, тройня, домашний очаг и работа. По этому поводу часто присутствует призыв не проспать революцию.
На таком фоне любопытна характерная для современных революционных движений редукция четких политических установок к эмоционально насыщенным образам, прямо как во сне отражающая регресс мысли и превращение его в картинку. Мотивы растворяются в пространстве грез, провозглашаемое желание бороться за правду внутренне осуществляется как желание соединиться со смутно осознаваемым идеалом и стать мифологическим объектом суперменом-супергерлом. Внутри движения создается упрощенное замкнутое пространство, очищенное от внешних примесей и связей, насыщенное колоритным символизмом, где есть только друзья и враги, плохие и хорошие, черное и белое, где не может быть сомнения и противоречий, где маленький может, не впадая в бред величия, сказать большому «уходи» и он уйдет.