Родители мои были родом с северо-востока. Они познакомились, когда работали в Йельском университете: мама — преподавателем живописи, папа — профессором философии. Послушавшись одного из своих наставников, они оба бросили строгость академической деятельности ради коммунального быта на ферме близ Афин.
Вспоминая, какой мама была в то время, я всегда вижу ее в широких хипповых джинсах. Руки ее измазаны грязью. У нее длинные, прямые светлые волосы, на коже — неизменный загар, а на щеках появляются задумчивые ямочки всякий раз, когда она на чем-либо сосредоточена — например, на работе за гончарным кругом.
Керамика была ее первой любовью. Я искренне полагаю, что лепить горшки ей нравилось куда больше, чем проводить время с отцом, мною, Алексом и всеми нами, вместе взятыми. В гончарной мастерской она сидела часами, и порой мне казалось, что, если бы мы ее оттуда не забирали силой, она бы могла обходиться без сна, еды и всего остального. Когда мы отвлекали ее от вращения круга, она походила на пациентку, едва вышедшую из комы: растерянно моргала и смотрела на нас так, будто бы отказывалась узнать. Забавно, что очень немногие ее изделия в конечном итоге попадали в обжигательную печь. Большинство неоконченных, высушенных на воздухе, готовых рассыпаться в любой момент поделок стояли на полках и ждали неизвестно чего. Вряд ли мама сама знала, чего они ждут.
Папа был весь покрыт волосами: каштановые кудри до плеч, бурый мех на груди, колючая рыжеватая борода и усы. В окружении этой буйной растительности его глаза сияли особенной, слепящей голубизной. Он отличался абсурдным чувством юмора, склонностью к мелким шалостям и завидным красноречием. Любого человека, согласного выслушать его, он охотно делал своим собеседником. Когда остальные члены коммуны уставали от его непрекращающейся болтовни, он надевал твидовый блейзер с заплатами на локтях (единственный, собственно говоря, блейзер в его гардеробе), ехал в Афины и собирал своих студентов в любимой кофейне. Иногда он проводил там день. Иногда — несколько дней. Но с этих встреч папа всегда возвращался в приподнятом настроении и с новым зарядом энергии. Всякий раз, когда мы оказывались в городе вместе, на нашем пути неизбежно возникали молоденькие девчонки, приветствовавшие отца игривым хихиканьем: «Здравствуйте, профессор». Хотя он профессором не был — по крайней мере, перестал им быть. Папа не врал. Но его эго не позволяло ему оставаться правдивым до конца, а я понимала, что эго лучше всего кормить такими вот девичьими восторгами. Мама это тоже понимала, хотя стоило ей взять в руки кусок глины — и она забывала обо всем на свете.
Отец, впрочем, обладал недюжинным педагогическим талантом, и образование, которое мы получили в коммуне, наверняка было на голову выше, чем в обычной школе. Мы не только перечитали все пьесы Шекспира к одиннадцати годам — мы еще и развивали математические способности, обсуждали политические события, рисовали красками и карандашом, лепили скульптуры, мастерили всякую утварь и ловили рыбу. Последнее я любила больше всего.
Рыбалка была моим спасением, независимо от того, садилась ли я в самодельную лодку с отцом, братом или одна (несмотря на свою приземленность, мама проявляла прямо-таки ханжескую щепетильность, когда дело доходило до рыбьей требухи). Когда я ловила рыбу, вокруг стояла тишина. Мне было трудно, но я самоотверженно преодолевала эти трудности. Все, за вычетом озера, уже больше напоминавшего болото, казалось мне далеким и маловажным. И только лишь в эти моменты я могла быть самой собой — в своей тарелке, на своем законном месте. К тому же, если я выуживала окуня или форель крупнее, чем Алекс, ничто не могло доставить мне такого удовольствия, как гордая улыбка отца.
Однако коммуна — это, увы, не сплошная идиллия. Я знала: в глубине души мама с папой считали, что такая жизнь лучше и проще, чем жизнь во внешнем мире — в ней больше терпимости и равенства, и меньше зла. Но как они ни старались оградиться от реальности, та все равно прокрадывалась внутрь.
Работа в коммуне имеет свойство утомлять. И хотя все пытались проявлять терпимость и мягкость, ссоры между обитателями все-таки случались. В такие моменты папа говорил, что нам, возможно, стоило бы вернуться в город. Только вот большинство горожан не хотели видеть нас в роли своих соседей. Если честно, студенты и преподаватели из университета были единственными людьми, которые не шипели нам вслед «грязные хиппи». Проблема была в том, что жилье возле университета стоило слишком дорого.