— Е иноат я! Ои ами!
— Не виноват, говоришь? Сами они? Сами собой, Феденька, только клопы плодятся. Прежде думать надо было, а сейчас — ответ держать пора.
— Я ойше е уду!
— Это ты правильно рассудил, больше ты такого не будешь. Доорался, мил человек.
Савватий кивнул разрешающе, народ спешно принялся паковать уши, но старик поднял ладонь, предупреждая, что хочет говорить.
— Сразу вынесем приговор, обоим, — начальственно прошептал он. — Чтобы не орать два раза кряду.
Пищик извлекли из разинутого рта и унесли к колодцу, полоскать. Федьку, чтобы не мешал, заткнули, и оборотились к бродяге.
— Кричал в лесу, — сформулировал суть преступления дед Савва. — Вопил, как оглашенный.
— Чего вопил-то? — спросила смазливая бабёнка Любуня.
Была Любуня замужем за смирным мужиком Зосимой, но что-то в её семейной жизни не складывалось, так что жаль ей было преступников до истомы, инда в животе тянуло. Она бы и за Федьку заступилась, но это себя на всю деревню ославить, а пришлого человечка можно и пожалеть.
— Чего вопил? — переспросил обвинитель. — «Ау!» — вопил… опять же: «Люди!» — вопил, и «Есть кто живой?»
— Так может, он просто в лесу заблудился?
— И что с того? Заблудился, так дорогу ищи, а орать-то зачем? Чать в лесу, а не у себя дома!
— Слово подсудимому! — снова потребовали из толпы.
— Дадим, как же без этого, — согласился дед. — Ну-ка, бабоньки, уши зажимайте, а то я за бродяжку не поручусь, он может и на площади шуму напустить.
Среди женщин случился короткий переполох, после чего связанного освободили от кляпа.
— Вы чего, братцы!.. — сходу затароторил он слишком громко и быстро для нормального человека. — Я же ни сном, ни духом, а вы сразу схватили, повязали, будто я конокрад какой!
— Ты, браток, не громыхай, — успокоил чужака дед Савва. — Мы не душегубы, всё по закону делаем. Чужого на тебя не взвалим, а за своё ответишь.
— Да я ведь ничего, — возвысил голос подсудимый, — шёл себе тихо-мирно…
— Ничего себе, тихо! — усмехнулся староста. — Да тебя за три версты слыхать было. Чего орал-то?
— Так ведь в лесу! — ляпанул чужак, словно умную вещь сказал.
— То-то и оно, что в лесу, — подтвердил дед Савва. — Хорошо хоть вины своей не скрываешь.
— Да какая моя вина?! — вскричал связанный. — Заблудился я в лесу, третий день не жрамши, не пивши иду. Тут заголосишь. Я уж и «Спасите!», кричал, и «Караул!» А вы, нет, чтобы помочь, из-за куста прыгнули и повязали. Так кто ж из нас душегуб?
Старик поморщился, но отчитал парня без гнева:
— Ты на меня голоса не повышай. Ты ещё пацаном был писклявым, когда мне сто лет стукнуло. Так что криков твоих я не боюсь. Звать-то тебя как?
— Шумил, — ответил связанный, успокаиваясь.
— Имечко у тебя под стать характеру… И значит ты, Шумил, никакой вины за собой не чувствуешь?
— Как есть ни в чём не виноват!
— Плохо, очень плохо… Коли так, то разевай рот, сейчас тебя заткнут, а мы решать будем, как с тобой поступить.
— Не дамся! — закричал Шумил, но вопля его никто кроме деда Саввы не слыхал, хотя все видели, что чужак не с вежеством шепчет, а непригоже вопит. Такому от добрых людей прощения не дождаться.
Шумила быстро заткнули, чтобы и мычать не мог, и начали вершить приговор. Прежде всего, неуязвимый дед рассказал прочим селянам, что удалось узнать о диком чужаке:
— Звать его Шумил, пришёл издалёка, сам не знает откуда. В преступлении сознался, но за вину его не считает. Тут уж и хотел бы с ним помягче, да не знаю как. Решайте, миряне, что делать станем…
— Чо тут решать? — первой сунулась Говоруха. — Оборать обоих, и дело с концом. Федька давно на это дело просится, а чужого не жаль.
— Может Шумила на перевоспитание взять? — предложила сердобольная Любуня. — Научится, человеком станет.
— Учить надо, пока поперёк лавки ложится. А какое у тебя перевоспитание будет, это всем известно, — усмехнулся Разул, и народ поддержал его, так что язвительные усмешки волной прошли по толпе.
— Вот оборём преступника, а потом бери его на перевоспитание, сколько угодно, — предложила Говоруха.
— А и возьму! — Любуня уже вошла в раж и сама чуть что не кричала.
— Тихо!.. — прошипел Савватий, и молчание послушно воцарилось на площади.
— Приговор! — объявил дед не по годам звонким шёпотом. — Подумали, рассудили и так присудили. За шум и гам, да срамное невежество присудить Федьку Мокрушинского и бродягу Шумила к высшей мере общественного порицания. Бабы, приступайте, с богом!
Мужчины зашевелились раздаваясь. Те, кто слушал разбирательство, принялись спешно паковать уши, сперва затыкая промасленной куделью, потом прилаживая войлочные прокладки, а следом увязывая под подбородком ленты ушанок и треухов. Лето — не лето, а башка одета.