Третий и четвертый приемы — Алисьенна и Свежая Кровь — вели к поражению противника в первые секунды дуэли. Провоцирующий выпад — блок — новый провоцирующий (который враг примет за поражающий) — новый блок — поражающий удар. Алисьенна рассекала противнику бедро, Свежая Кровь — локоть. Оба приема требовали искусного контроля над клинком и большой силы в запястье. Спрашивается, где Эрвин — а где большая сила...
Последний прием именовался Молния Агаты. Изо всех пяти он был самым простым и изящным. Представлял собою, по сути, двойной росчерк крест-накрест: икс и еще один икс. Секрет заключался в скорости. Первую вспышку Молнии еще можно было парировать, предсказав выпад. Вторая не блокировалась никак — она опережала не только движение, но и мысль противника. Кроме мастерства, Молния Агаты требовала очень прочного и очень легкого клинка. Именно таким был Глас Зимы.
- Я думал о Молнии Агаты, - сказал Эрвин.
- Ага, - ответил кузен с видом одобрения.
- Пусть покажет, - шепнула альтесса.
- Продемонстрируешь?..
Роберт оценил пространство комнаты и счел показ безопасным. Поставил канделябр со свечою на край стола; с прежним трепетом обнажил Глас Зимы, сделал несколько пробных взмахов. Потом начал раскручивать клинок перед собой, будто сражаясь с незримым соперником. Вот невидимка рубанул его слева — Роберт парировал и провел ответную атаку. Вот невидимка отбил ее, Глас Зимы отскочил от блока, взметнулся вверх, выписал дугу над головою. Роберт шагнул к столу и хлестнул мечом. Не ударил, не рубанул — именно хлестнул, будто держал не сталь, а кнут.
Клинок исчез. Пропал над головой кайра — блеснул внизу, у самой столешницы, — сверкнул под потолком — и снова внизу. Роберт отшагнул назад, вынул из воздуха возникший заново Глас Зимы, принял защитную позицию. Свеча распалась на три равных части: съехала вбок верхушка, отпала середина, а низ остался в канделябре, срезанный гладко, будто масло.
- Ухххх!.. - Выдохнула альтесса.
Роберт убрал меч в ножны.
- Когда начнем, кузен?
Не теряя времени, Эрвин приступил к тренировкам в тот же день, а продолжил следующим, и следующим, и следующим. Он отдавался учебе с удовольствием — собственно, любое дело во дворце лорд-канцлер Эрвин Ориджин делал в свое удовольствие, либо не делал вовсе. Он выбрал простой, но чертовски изящный тренировочный костюм; ходил в фехтовальный зал не утром и не вечером, а перед обедом — когда придворные барышни точно заметят его в пути. С небрежной учтивостью кланялся, придерживая Глас Зимы (и акцентируя на нем внимание), ронял невзначай что-нибудь о фамильных приемах или традициях Севера.
- Ах, к чему фехтование! Никто не посмеет вызвать вас, милорд! - Отвечали дамы и добавляли с искоркой: - Хотя…
В этом «хотя» заключалось все, что только можно было сказать об умном, красивом, обаятельном, властном мужчине — и к тому же, мастере меча. Эрвин закреплял впечатление после тренировки, за обедом, когда мимолетно замечал:
- Отчего-то так разыгрался аппетит…
И какая-нибудь из придворных дам начинала шептаться с соседкой, а леди Аланис метала в нее огненные взгляды, а леди Иона хихикала на ухо брату…
Словом, тренировки приносили Эрвину массу внимания, укрепляли его образ великого воина - причем невзначай, без особых усилий. Что же на самом деле творилось в фехтовальном зале — знали лишь Роберт Ориджин и альтесса Тревога.
Обнажив меч, Эрвин скидывал маску. Игривость и непринужденность сменялись предельной, почти болезненной концентрацией. Эрвин кусал губы, бледнел от напряжения, рубил воздух так старательно, как бедный ученик приходской школы выписывает каракули в тетради. Роберт исправлял его ошибки с безграничным терпением, не говоря лишних слов, кроме: «Ага...»
У Эрвина не выходило ничего. С прежним своим мечом он достиг уровня среднего грея и мог одолеть если не опытного рыцаря, так хотя бы придворного выскочку. Но Глас Зимы был слишком легок и остер, и смертоносен. Этот клинок не прощал сомнений, не терпел человечности. Он привык ложиться в руку мечника с единственной целью – и цель эта была противна естеству Эрвина. Удары выходили вялыми, бессильными, ничтожными. Даже без «ага» Эрвин знал, что это — стыд.
- Нужны годы тренировок, - вечерами жаловался он альтессе Тревоге. Больше было некому — даже Иона и Аланис ничего не знали.