После Верхнеуральской тюрьмы, где я сходил с ума, где от дистрофии на распухших от отека ногах кожа была как чешуя и лопалась на ступнях, где меня каждый месяц опускали в карцер и десятки раз поднимали всегда в новую камеру с новыми уголовными соседями, после этого уголовники-любители, наводнившие Кремль и рассовывающие по карманам Россию, уже не могли меня обмануть. Им было нелегко меня убить, при моей постоянной тюремной настороженности. Труднее, чем моего сына. Поэтому я чудом выживал, но оставался по-тюремному довольно упорным. И почти двадцать лет удерживал и восстанавливал после разгромов совершенно изолированную, но немало сделавшую для русской демократии «Гласность».
При этом у меня было отвращение к митингам, я не хотел быть ни миллионером, ни министром, ни вождем, меня нельзя было купить, ведь собственную жизнь я невысоко ценил. У меня не было тщеславия и личных интересов в политической жизни, а потому я отказывался (иногда зря) от разнообразных заманчивых предложений. Я всего лишь пытался еще четверть века назад предупредить, что ждет впереди Россию и всех нас. «Гласность», как могла, пыталась сопротивляться приходу этого вполне очевидного будущего (сегодня – настоящего). Но я не был услышан – в условиях двадцатилетней блокады «демократическими» СМИ сопротивление одинокой «Гласности» оказалось недостаточным. Ничего кроме здравого смысла, способности видеть, что делается в стране и нежелания врать – чего от меня требовали со всех сторон и требуют сейчас – у меня не было. На самом деле я хотел собирать картины и писать книги, и это, оставшись один, уже без семьи, в Москве, я делаю сегодня. Но в том, что я писал и пишу, я пытаюсь говорить правду, хотя знает ее, конечно, один господь Бог.
Но и эту книгу и три других, которые вчерне завершены, я пишу не только потому что правда, даже всего лишь такая, какой я ее вижу, кому-то нужна. Есть и еще две существенные причины для высказывания.
Во-первых, в начале 1990-х годов, даже после убийства Сахарова, год или два сохранялась возможность сделать Россию чуть более европейской – хотя бы не допустить разгрома парламента, принятия полумонархической конституции и ковровых бомбардировок в Чечне. Забывать об этой упущенной Россией, как и в семнадцатом году, возможности нельзя.
И, во-вторых, сегодня, в сотни раз более слабое, чем тогда, возрождается, да еще в борьбе после дискредитации и поражения, демократическое движение. Но поскольку оно выросло в обстановке лжи и беспамятства, организованных руководимыми КГБ российскими СМИ – от коммунистов и до последнего времени хорошо устроенных, якобы всегда героических демократов, – оно не имеет ни представления о том, что еще совсем недавно происходило в стране, ни опыта сопротивления – и повторяют уже совершенные ошибки. Россия ничему не учится ни на собственной крови, ни на катастрофически упущенных возможностях.
Намереваясь хоть о чем-то напомнить, я и написал эту книгу.
Глава I
Первые дни после освобождения и создание журнала «Гласность»
«Перестройка в тюрьме» – последняя глава моих «Тюремных записок» – о том, почему именно мое освобождение в феврале 1987 года стало сенсационной мировой новостью: после возвращения из ссылки Сахарова из тюрем и лагерей в СССР освобождают политзаключенных. Из десяти первых освобожденных лишь трое жили в Москве. Но Юра Шиханович по личным причинам не хотел никого видеть, а Сергей Ковалев был реабилитирован, но не возвращен из ссылки в Твери. К тому же он не хотел встречаться с журналистами, а его ссылка не вызывала у журналистов такого интереса, как освобождение прямо из политической тюрьмы. Впрочем, возвращение из Горького Сахарова было еще большей журналистской сенсацией, и Андрей Дмитриевич, как и я, никому не отказывал в интервью.
Было ясно, что все это вполне устраивает советские власти. Я был мгновенно прописан у себя дома в Москве несмотря на то, что мой военный билет за годы бесконечных обысков куда-то делся. А ведь между первым и вторым сроком у меня был надзор: было разрешено жить только в соседних с Московской областях. Мне и тогда было очевидно, а сегодня видно по документам, что нашим освобождением, так же как убийствами и истязаниями в лагерях и тюрьмах тех, кто не подходил по их меркам и интересам для освобождения, успешно занимался Комитет государственной безопасности.
Недели две у моего дома постоянно стояли по несколько машин газетчиков и телевизионщиков со всего мира, целыми днями я отвечал на их вопросы – иногда довольно бессмысленные, поскольку большинство журналистов не могло понять, что такое советские политические лагеря и тюрьмы, за что и на какие сроки в них оказываются граждане страны Советов. Это были чуть ли не сотни материалов во всем мире, журнал «Ньюсвик» в каждом номере давал кроме все новых интервью еще и мои фотографии: то с семьей, то в одиночку. Хотя в своих бесконечных интервью я и говорил о гибели в соседних камерах в Чистополе Толи Марченко и Марка Морозова, о сотнях заключенных в политических лагерях и тюрьмах, и тысячах – в уголовных лагерях и психушках, по политическим причинам все еще ждущих освобождения, по сути своей сама эта компания создавала Горбачеву репутацию борца с репрессиями, а Советскому Союзу – страны, успешно идущей по пути к демократии. Эти интервью, как и ежедневные напоминания Сахарова, бесспорно, способствовали скорейшему освобождению и моих соседей по Чистопольской тюрьме и сотоварищей по другим тюрьмам и лагерям, а потому я считал их необходимыми, хотя адвокат Софья Васильевна Каллистратова была против.