В день выхода статьи в Ереване был арестован Паруйр Айрикян – не зря же Андронов особо выделял армянские материалы «Гласности».
Я пытался возбудить судебное дело о клевете в отношении «Литературной газеты». Юридическую помощь мне вызвался оказывать какой-то мерзавец, вскоре исчезнувший со всеми документами, а юрист «Литературной газеты» Вознесенский с неподдельным удивлением спрашивал меня: «В чем вы видите клевету и оскорбление? Если бы вас назвали агентом КГБ – другое дело, но пишут, будто вы сотрудничаете с ЦРУ, – что же здесь позорного?»
Но я одинаково плохо относился ко всем спецслужбам.
Девятого мая, в праздничный день, чтобы всем было не до того, произошли сразу две уголовные акции. Сперва был убит печатник, размножавший на ксероксе журнал «Гласность». Его нашли утонувшим в каком-то пруду, куда он – в очень холодную позднюю весну – якобы пошел купаться (температура воды была восемь градусов). В каком состоянии было его тело, неизвестно. Мы не сразу об этом узнали. Андрей начал разыскивать его примерно через месяц, обо всем узнал и мы пытались хоть что-то сделать для вдовы. Но она была до смерти напугана, с Андреем говорить не хотела, покойного мужа считала дураком, а нас – виновниками его смерти, во многом не без оснований. Я до сих пор не знаю его фамилии и в каком научно-исследовательском институте он работал – Андрей не счел нужным мне сказать, не видя реальной возможности что-то сделать. Смерть тогда ходила рядом со всеми нами, не была, как и в тюрьме, чем-то особенным. Это был первый, но далеко не последний убитый из людей, близких к «Гласности».
Его помощнику – так тогда полагалось в работе с ксероксами в специальных, с железными дверьми и особыми запорами комнатах, – сотрудники ГБ просто сказали:
– Пошел вон, если хочешь остаться цел.
В то же утро наша дача была окружена ста шестьюдесятью милиционерами, специально вызванными из Москвы. За три дня до этого был отравлен наш сенбернар, и мерзавец участковый специально пришел удостовериться, что собака умирает. (У меня это был уже второй отравленный сенбернар – первого, Тора, возившего в упряжке на санках моих детей, – отравили в 1983 году вскоре после моего ареста в Боровске, чтобы тайком произвести еще один обыск. С тех пор, живя в России, я не завожу собак.)
Я вышел к калитке, где два милиционера держали на весу девяностолетнюю старуху, дочь которой, по ее доверенности, продала нам дачу. Старуха четыре года уже не вставала с постели, мало что понимала, и из-за ее спины мне было сказано, что она против продажи и не знает, кто мы такие.
Я попытался ей что-то объяснить – меня с силой оттолкнули, помяли и потом объявили, что я избивал старушку. Это было в сообщении ТАСС, распространенном в семь часов утра, то есть еще до моего злодейства; это же повторил в Париже на пресс-конференции один из главных «перестройщиков» – Федор Бурлацкий (до этого – консультант Андропова, теперь – председатель Комитета по правам человека либерального горбачевского времени), отвечая на вопрос, заданный Ариной Гинзбург.
Нас было четверо ночевавших на даче. Мне дали семь суток, остальным (не выходившим из дома) по десять – за «хулиганство». Меня сначала держали в местном отделении милиции, где я слышал переговоры и стенания, как трудно распределить по своим постам сто шестьдесят командированных в Кратово из Москвы милиционеров да еще в праздничный день. Потом завезли на минуту в суд, а дальше в КПЗ «Лианозово», причем жене не говорили, где я, и она с иностранными журналистами дня три меня разыскивала. «Свободным» советским журналистам все это было не интересно – ни одного слова о разгроме «Гласности» ни написано, ни сказано в СССР не было.
Пока меня держали в Лианозовском КПЗ, в довольно чистой одиночке, было, наконец, время подумать. Конечно, в те дни я многого не знал: не знал об убийстве нашего печатника, не знал о неудавшейся попытке возбуждения в отношении меня нового уголовного дела. Конечно, не мог предвидеть в деталях надвигающегося на всех нас потока: убийства моего сына Тимоши и многих других людей, близких к «Гласности», долгих лет покушений, слежки, травли, бегства жены и дочери в Париж, и, в конце концов, – бесспорного поражения в этой неравной борьбе за свободу в России.
Но многое было и вполне очевидным: я год жил в обстановке непрерывной слежки и поношения в советских газетах; два месяца ходил с клеймом «агента ЦРУ»; сам масштаб разгрома «Гласности» ясно показывал, что меня считали одним из главных внутренних врагов все те, кто и сегодня находится у власти и хочет сохранить эту дикую власть за собой и своими детьми навечно.