Я не был убежден в том, что Люся права, хотя и не вполне понимал разницу между этими двумя вечерами, но без нее я был практически беспомощен. В тюрьмах я не был среди тех, кто стремился бежать из СССР, возможность какой бы то ни было общественной деятельности мне и в голову не приходила – скорее я думал, что умру в тюрьме, и поэтому, хотя пару раз принимался за английский, но бесконечные карцеры и голодовки отнимали так много сил, что толку от этого было мало. На воле я уже понимал, что английский нужен, просил жену мне помочь, но поток людей, шедших за помощью в «Гласность», бесконечные интервью и судорожные усилия удержать журнал на плаву в открыто враждебной среде не оставляли ни сил, ни времени. Помню, как однажды я в девять утра зажарил себе яичницу, начал есть, но кто-то позвонил, пришел, опять позвонил, опять пришел, и я смог доесть засохший и отвратительный блин только в четыре часа дня. Даже узнав о присуждении премии, я не понял, что это такое и какие возможности открывает, некому было мне это объяснить. Но, конечно, дело было не только в английском. Я научился правильно и жестко вести себя в тюрьме, но никогда не учился, да и не очень хотел учиться сложному и двусмысленному искусству политики. А главное – не понимал, в каком исключительном положении в Европе и США я оказался.
Конечно, «Золотое перо свободы» не было Нобелевской премией, но это была первая и единственная известная премия, полученная диссидентом во время поразительных перемен в Советском Союзе, к тому же она открывала почти безграничные возможности в средствах массовой информации во всем мире, возможности реального влияния как на западные правительства, так и опосредствованно – на положение в Советском Союзе. Но я этого действительно не понимал и, естественно, не использовал. Даже свое краткое выступление написал в последний день уже в Нью-Джерси, внезапно сообразив, что мне ведь придется что-то сказать на церемонии.
Вечер с молодежью прошел забавно, но бессмысленно, утром за завтраком лорд Томсон сказал мне, не скрывая обиды:
– Я понимаю, дело молодое, но вообще-то мы собрались, чтобы подумать, чем можно помочь «Гласности».
Владельцы «Нью-Йорк Таймс», концерна «Тimes», АВС, NBC, «Рейтер» и «Монд», десяток других столь же состоятельных и опытных людей все вместе, не поодиночке, как было потом, хотели помочь «Гласности», а на самом деле – демократии в Советском Союзе, но я к ним не пришел. Это была первая из серьезных упущенных мной возможностей. Конечно, такой ужин больше никогда не повторился. Если я не понимал, кто и какую хочет оказать помощь, значит, я ее и не стоил13.
Гибель Андрея Дмитриевича Сахарова
Главным несчастьем России того времени да и всей ее дальнейшей истории была смерть Андрея Дмитриевича Сахарова. Сахаров, на мой взгляд, был единственной надеждой России на хотя бы относительное утверждение демократии, а его гибель (я убежден, что он был убит) не только перечеркнула эти надежды, но в конечном итоге оказала необратимое и пагубное воздействие на европейскую цивилизацию – с последствиями этого мы по мере сил пытаемся справиться.
Поскольку смерти Андрея Дмитриевича я придаю серьезное значение, да и вообще слово «убит», да еще в отношении Сахарова нельзя произносить, не мотивируя его максимально возможным образом, я введу в свои мемуарные заметки те немногие документы и свидетельства, которые сегодня мне доступны.
Но сперва несколько общих соображений о положении в СССР к концу восемьдесят девятого года и о том, почему гибель Андрея Дмитриевича стала таким катастрофическим событием.
Ко времени возвращения Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны из ссылки и освобождения первых политзаключенных из тюрем и лагерей, то есть к началу восемьдесят седьмого года правозащитное движение было практически полностью уничтожено, а демократическое движение еще не возникло. Единственным исключением была небольшая группа так называемых «мирников» (движение «За установление доверия между Востоком и Западом»), злоключения которой я уже упоминал в главе об участии КГБ в перестройке.
После недолгого раздумья, суматохи и столпотворения первых месяцев (он первоначально доверял Горбачеву и даже наивно полагал, что КГБ наименее коррумпированная в Советском Союзе организация) Андрей Дмитриевич оказался центром демократического движения. Первая его статья появилась уже в июне в журнале «Гласность» (с обещанной ему статьей в «Литературной газете» власти Сахарова обманули), важнейшее общественно-демократическое движение «Мемориал» призванное не дать забыть о совершенных коммунистической властью и спецслужбами преступлениях, а главное – не допустить их повторения, создавалось с его участием; одновременно шла работа в Межрегиональной депутатской группе, изредка ему удавалось выступать в Верховном Совете.
13
Не имевший и близко таких возможностей, но получивший от «Либерасьон» типографское оборудование (его замена происходила раз в четыре года) Адам Михник смог сделать «Газету Выборчу» мощным рупором общественных перемен в Польше, но он был гораздо больше, чем я, готов к этой роли.