Но вернемся к людям и делам, близким к журналу «Гласность». Группа «Доверие», с которой долго боролся КГБ и куда входила Ася Лащивер – не только сотрудник «Бюллетеня В» и «Гласности», но главное – наш близкий друг, закончила свое существование в казалось бы гораздо более легкие времена – с появлением Леры Новодворской.
Лера имела некоторое отношение к диссидентскому движению. Поскольку она и Оля Иофе была в списке двухсот человек, составленном Петром Якиром после ареста и покаяния, за ними и еще парой их семнадцатилетних приятельниц установили круглосуточную слежку (пешком и на машинах) и, в конце концов, смогли их обвинить в «замысле» написать и распространить какую-то листовку. Все были посажены в Казанскую спецбольницу, откуда Лера, написав, что сожалеет о содеянном, раньше своих подруг вышла и категорически перестала общаться со всеми старыми знакомыми, «которые ее сбили с правильного пути».
Ко времени объявления перестройки внезапно выяснилось, что в ней скрыта бешеная энергия, и для начала на квартире у новой приятельницы она затеяла семинар «Демократия и гуманизм». Семинар был интересный, приглашались туда докладчики по общеобразовательным темам и молодые люди из группы «Доверие» и даже из «Перестройки» все чаще стали туда приходить.
Но когда многие политзаключенные вернулись в Москву из лагерей и тюрем, слышнее стали голоса не «комсомольцев-добровольцев» под черными знаменами, а реальных диссидентов – единственный из вернувшихся, кто был приглашен Лерой выступить на семинаре перед молодежью, был известный лагерный стукач Лева Волохонский. Андрей Шилков и отец Глеб Якунин были с Волохонским в зоне и хорошо знали, кто он такой. Хотя Лера была знакома с Ларой Богораз (давала уроки французского ее сыну Паше), а через Асю Лащивер – со мной и «Гласностью», выбрала она именно его. Лева, как ему и было положено, рассказал восторженным молодым людям о том, что колонии для политзаключенных – это рай на земле, который поганят только сами политзэки. Им всегда всего мало и они, будучи провокаторами по природе, то и дело устраивают бунты из-за того, что в компоте слишком мало сахара. Других забот в политических тюрьмах и лагерях нет.
Я напечатал в «Гласности» довольно жесткую отповедь Волохонскому. Лера с Кириллом Подрабинеком попытались устроить публичный диспут с нами. Я ответил, что с этой пакостью говорить не буду, в спектаклях участвовать – тоже, но напечатал его ответ, гулявший в самиздате.
Впрочем, с Левой все вскоре стало ясно: от поддержки рассказов Горбачева о том, что политлагеря – это курорт, ему пришлось перейти к более серьезным задачам. Кандидатами на получение Нобелевской премии мира были выдвинуты два русских диссидента: Юрий Орлов – создатель и председатель Московской Хельсинкской группы, физик, член-корреспондент Академии наук, отсидевший семь лет в лагере и высланный в США, и Анатолий Корягин – психиатр, сперва главврач больницы в Кургане, перед арестом за выданное заключение о психическом здоровье ряда диссидентов, помещенных в психушки, – врач в Харькове. После освобождения – почетный член Международной психиатрической ассоциации. КГБ не устраивало появление в СССР второго диссидента нобелевского лауреата со всем его влиянием, международным престижем, резко возросшей известностью и возможностями. И Волохонский бросился (точнее его бросили) в бой – в Риге, в Ленинграде, а Новодворская опять услужливо предоставила ему такую возможность в Москве. Волохонский начал устраивать целенаправленные собрания, где попросту клеветал на Юрия Орлова и Анатолия Корягина. Поскольку кого-то он при этом нахваливал, в основном – стукачей, то для молодых, а то и пожилых людей из околодиссидентских кругов, не имевших никакого отношения ни к лагерям, ни к тюрьмам, откровения бывалого зэка выглядели вполне убедительными и вызывали иногда полную поддержку. Об Орлове он рассказывал, что ему в пермском лагере создали особенно комфортные условия (на самом деле лагерь специально разделили, чтобы Орлова особенно жестко изолировать), а он все не прекращал скандалы и необоснованные требования к администрации. Особенно гнусными были рассказы Волохонского о том, что голодовки Корягина в лагере были чистейшей фикцией и что оперативники носили ему тайком сумки с едой. Для Корягина голодовка была во много раз мучительнее, чем для любого другого: громадный и довольно молодой сибиряк, в одиночку ходивший охотиться в тайгу (пока жил в Кургане), остро нуждался в гораздо более обильной пище, чем большинство из нас, ему и обычный тюремный рацион был мал – его голодовки и впрямь были подвигом. И уж, конечно, никаких сумок с едой, о которых врал Волохонский, администрация ему не носила.