Козаев Азамат
Глава из вовсе неисторического романа 'Одиссей'
Азамат Козаев
ГЛАВА ИЗ ВОВСЕ НЕ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА
ОДИССЕЙ
...Рыжий, бородатый человек, кутаясь в обрывок одеяла, упал на пороге хижины, и пастух испуганно оглянулся. Лучина почти не доставала пришельца слабеньким светом, человек лежал на входе черным пятном, и только рука выпроставшаяся из-под одеяла, упорно цеплялась за порог. Эвмей тяжело сглотнул, помедлил изумленный, бросил скудную свою трапезу и, приподняв человека, втащил в хижину.
- Гость в дом - божий подарок, а что гость нищ, так хозяину под стать. - бормотал свинопас. Из-под натянутого на голову одеяла из темноты тени, сверкал внимательный усталый глаз.
- Ты ешь, ешь. От слабости на ногах не стоишь. - Эвмей пододвинул нищему сыр на хлебе, зелень, чашу с водой.
Гость, придерживая одной рукой одеяло, поблагодарил кивком головы, второй рукой потянулся за едой. И что-то смутно знакомым показалось свинопасу в этой сильной руке. Старик долго вглядывался, как нищий ест одной рукой, кутаясь в тень покрывала другой, и все нервно покусывал губу. Нет, не бывают оборванцы бездомные такими, не бывают.
- Нищий, сбрось покрывало. - Эвмей говорит спокойно, без суеты. -Ты не нищий. У тебя руки воина.
- Самое времечко воину стать нищим. - хриплый, смутно знакомый голос пробубнил из-под одеяла. -Молодость прошла, меч сломан, доспех иссечен, только жизнь никчемная и осталась.
Эвмей промолчал, пытливо оглядывая гостя и не спуская с него глаз. Ждал. Нищий перестал есть, сверкнул из-под покрывала синим глазом.
- Изволь. Я не могу отказать хозяину. - отставил в сторону хлеб и двумя руками сдернул с головы рубище.
Эвмей не узнал один синий глаз, два - узнал мгновенно. Холодные, усталые Одиссеевы глаза смотрели прямо в душу старому свинопасу и полнили затрепетавшую неожиданной радостью, слезы обретения ожгли стариковские подслеповатые глаза. Верный слуга, презрев условности, бросился обнимать хозяина, огромные Одиссеевы ручищи сгребли старика в охапку и крепко прижали к царской груди.
Эвмей почувствовал мокрое на плече. То Одиссей плакал в бороду и усы и не стеснялся слез. Свинопас взял голову своего хозяина двумя руками, повернул против лучины и долго всматривался в его лицо. Сын Лаэртов уходил на войну молодым мужчиной, вернулся зрелым мужем, в бороде, усах и волосах пробивались серебряные нити, вокруг глаз разбежались морщинки. Старик крепко прижал голову царя к своей груди и Одиссей весь затрясся. Лаэртид пережил долгие годы войны без слез, будь то слезы радости или печали, он пережил годы скитаний, презрев слезы отчаяния и глупых надежд, но слезы мужской радости оказались сильнее...
- Сынок твой вырос. Почти как ты стал.
Одиссей угрюмо кивал, запивая сыр водой.
Сынок. Сын. Надежда и опора. Не знавший отцовой ласки и крепкой любящей руки на попке малыш, упрямый виноградный куст, выросший на камнях. И его отец, нищий, при всем этом царстве и всех бесчисленных победах, увенчавший собственное чело трижды заслуженным лавром, но так и не знавший в молодости теплой ребячьей попки под руками, не носивший маленького воина на плечах, в еще огненно-рыжие кудри не впутывались ручонки, а шею не обнимали мягкие ножки. Кому сказать за это спасибо? Он знает кому, но лень даже лишний раз плюнуть в небо.
Одиссей лег на подстилку Эвмея и так и сомкнул глаз. Сын, сынок...
Женихи, женихи...
Утром Эвмей, силящийся сокрыть огни радости в глазах, провел Одиссея в дом. Нищим возвратившийся владыка пристроился возле очага, а многочисленные нахлебники, гогоча, обливаясь вином, швыряли в нового побирушку костями с остатками мяса.
Одиссей, сжигаемый злобой, ловил подачки на лету, подбирал с грязного пола, отщипывая крохи мяса, клал в рот и шептал:
Антиной - раз, Эвримах - два, Амфином - три, Карст - четыре, Агелай пять, Диом - шесть...
...А ночью Одиссей, трапезуя чистой водой и неизменными хлебом и козьим сыром, прошептал Эвмею:
- Старик, приведешь завтра в ночи ко мне Телемаха.
- Пора? - с дрожью в голосе спросил свинопас.
Одиссей промолчал. Пора? Одними богам то ведомо, в кого больше он хотел запустить скамьей, выдернув ее давеча из-под отяжелевших задов охотников за чужим добром, в них самих или зашвырнуть дубовую колоду в небо и чтобы непременно долетела. Лаэртид с трудом сдержался, от злобы белым-бело сталось перед глазами, злоба гудела в ушах, свирепый крик рвался из груди, и Одиссей, теряя остатки разума на последнее усилие, удержал себя в теплой золе на мусорной куче. На том пиру в его ладони просто хрустнула бедренная козья кость, невинная жертва царского гнева. Лаэртид скрипя зубами, прошептал Зевсу славословие и от того славословия, наверное, зашатался надоблачный Олимп.
- Не твоим ли, о Зевс многомудрый, заботам вверял я дом и жену, уходя на войну, не в твою ли славу, о высокоположенный бездельник я жертвенную кровь излил стоя на пороге войны, не ты ли, ... ее без остатка, до капли единой всю принял и жертвы мои знамением громким благословил? И не ты ли ... премерзкий отвернулся от дома моего, от сына, от жены? - шептал Одиссей, скрипя зубами... Но пришла ночь, захрапели кто-где женихи, и в хижине Эвмея остывал от злобы Одиссей.
Лаэртид ворочался без сна. Вся прожитая жизнь в картинах бежала перед сомкнутыми глазами, наслаиваясь одна на другую. Бесчисленные схватки, многажды овладевавшее отчаяние от бессмысленности глупой войны, от незаметного но неостановимого бега времени, истекающего из его Одиссеевой жизни, сплетенной Мойрами в такой переплетенный клуб, что стал он, наверное, не переплетенным а попросту запутанным. Лица убитых гогоча, проносились перед глазами, превращаясь в один лик без черт, без цвета глаз, во шлеме, со стекающими на шею струями крови. Неизбывный кошмар всякого, кто на третьем десятке лет войн устает махать мечом, не телом устает - душой. Одиссей лежал на подстилке из соломы и не чувствовал жесткости земли. Даже дома странник не нашел вожделенного покоя, только сейчас скиталец почувствовал, как безвозвратно, как необратимо время, как предательски бьет оно в спину с первыми седыми волосами и уже не поднять на руки ребенка, и не поместится он больше в одной ладони, и не поцеловать больше вкусную нежную попку... Завтра войдет сюда на заходе солнца мужчина, чуть поменьше тебя самого, и это твой сын, и будет полыхать в его глазах злоба, лишь чуть менее жаркая чем в твоих собственных - и это твой сын, он будет сжимать от бессильной ярости кулаки на самую малость меньше твоих, расплющенных рукоятью меча, древками копий, топорищами, и это тоже твой собственный сын. А маленький мальчик, от которого пахло когда-то молоком и ребенком? Он был, но куда-то все дальше убегает то время, а он, Одиссей - бродяга только оглядывается назад и с места сойти не может, только оглядывается и разглядывает прошлое сквозь туманную дымку и не разглядеть уже малыша на руках красивой женщины, их заслоняют толпы знакомых и незнакомых людей, стремительно убегающие во тьму минувшего. Одни ушли сами, других убил он. Боги обворовали на самое лучшее, просто изъяли из клубка его жизни цветные нити и вплели в клуб простую, одноцветную дерюгу.