Он поцеловал ручку Дагмаре и княжнам, подарил Мише вырезанного из дерева волчонка и поклонился мне:
— Доброе утро, Ваше Императорское Высочество.
Тучки на небе разошлись, и выглянувшее солнышко блеснуло на лысой макушке великого русского писателя. Дыхание перехватило — гуманитарная часть моей личности всегда доминировала, и только стремление иметь запасной план в виде хорошо оплачиваемой работы заставило меня освоить геологию.
— Доброе утро, Лев Николаевич, — поздоровался я в ответ, и, словно зомбированный удавом Каа бандерлог протянул графу руку.
Хочу потрогать живого Толстого! Ладонь Льва Николаевича крепко сжала мою, дав ощутить мозоли и сохранившуюся вопреки возрасту силу. Окружающий народ жест оценил и явно сделал выводы внутри головы, поставив классика в неписанной иерархии гораздо выше, чем до этого — у графа сложный характер, огромный авторитет, страсть к юродству, и все это просто не может не наплодить Льву Николаевичу врагов.
Служба прошла так, как и должна — мирно и спокойно, оставив приятный, теплый осадок в моей душе. Проделов обратный путь, мы переоделись — Толстой, будучи графом, привез сменную одежду с собою — и семейно пообедали в компании классика, Победоносцева и Барятинского. После обеда двое последних отправились общаться с Императрицей, а мы с графом — в мой кабинет. Усевшись в кресло у стены — встреча же не «рабочая», а просто поговорить — я велел принести нам чаю. Лев Николаевич опустился в соседнее, погладил бороду и улыбнулся:
— Говорят, вы от еретиков да шарлатанов дворец чистить начали, Георгий Александрович?
Сразу после службы обращение «оптимизировал», как-то прямо неловко, когда целый Толстой «высочеством» погоняет.
— Грустно, — вздохнул я. — Мне все эти спиритизмы глубоко противны, равно как и Господу нашему. Понять можно — от скуки праздностью да достатком продиктованной им спасаются. Силы темные в сердцах людских содержатся, не в мире нашем, материальном. Спиритизм — это такая форма фокусов, и Господь наш в милости своей любителей им баловаться может и простит, но, даже если в отрыве от духовной компоненты рассматривать, вред от него большой — посетил я сеанс, послушал спирита. Вывод единственный могу из своего опыта сделать: сеанс направлен на то, чтобы бездельники и дальше безделию предавались, ибо выдуманные шарлатанами «духи» излагают исключительно лестные, дарующие ложную надежду, предсказания. Как будто индульгенцию лентяям дают. Праздность — грех большой, и в нашей Империи ему не место.
На «отрыве от духовной компоненты» и «посетил сеанс» Лев Николаевич с ласковой укоризною на лице покачал головой, но по существу, видимо, согласился, потому что ограничился попыткой меня подловить:
— Ее Императорское Величество, стало быть, от праздности шарлатанов привечала?
— У моей доброй матушки большое сердце, — улыбнулся я. — И порою оно толкает ее на расположение к странным личностям. Полагаю, шарлатан-Марко образовался при Дворе с подачи скучающих фрейлин — вот они в большинстве своем праздности подвержены очень сильно. А матушка трудится не покладая рук — сейчас, когда Его Величество болен, на нее легла большая государственная нагрузка, — вздохнул. — Стыдно признаваться, но я не в полной мере готов облегчить ее ношу. Сейчас мы с нею и государственными умами работаем над реформою просвещения. Посетив Японию, я увидел, сколько усилий их власти уделяют образованию народа. И это — язычники, которые веруют в божественное происхождение их императора. Спаси, Господи, души заблудших сих, — перекрестились. — Обидно мне, Лев Николаевич — язычники островные грамоте всей страною учатся, а мы пару крохотных шажочков на этом пути сделали и как будто хватит.
— Народ у нас добрый, — благожелательно кивнул Толстой. — К учению большое расположение имеет. Благое вы дело затеяли, Георгий Александрович. Однакож не могу не заметить, что и без Государевой воли народ учить можно.
— Не все такие, как вы, Лев Николаевич, — сопроводил я комплимент разведенными руками. — Пока по Империи нашей ездил, всякого наслушался — мол, крестьянину и чтение-то с письмом да счетом не нужно. Тёмного да безграмотного обмануть, обобрать да в узде держать всяко легче, нежели ученого.
— Истинно так, — покивал граф. — Много на свете людишек корыстных да мелочных. Ну да Господь им судья.
Перекрестились, и классик продолжением вызвал у меня легкую нервную дрожь: