День был великолепным. Грело солнце. Сады отливали червонным золотом листвы. По случаю манифеста учебные заведения были закрыты, и в толпе мельтешили гимназисты разных возрастов с ранцами за плечами. Они кричали, пожалуй, громче всех.
На груди у Шлихтера оказался огромный красный бант. Он и не заметил, кто и когда его прикрепил. «Как жаль, что рядом нет Женютки… — думал он. — Вспомнили бы тогда Берн, и первую демонстрацию, и пророческие слова молодых энтузиастов, что это будет, будет, будет и у нас дома»,
— Долой самодержавие! — вырвалось из его груди. По рядам прокатилось как эхо «ура!».
Вокруг сияющие глаза, радостные, счастливые лица. Смех. Шутки. Целуются, пожимают друг другу руки. Слышится: «Граждане! Товарищи! Братья! Свобода! Конституция!» Улица все больше наполняется праздничным настроением.
На Крещатике демонстранты натолкнулись на всадника в гражданской одежде. Это оказался конный курьер Управления Юго-Западпых дорог. Притороченная к седлу сумка была забита какими-то пакетами.
— Александр Григорьевич! — закричал он. — Возьмите мою лошадь — вам будет удобнее!
Шлихтер смущенно замахал руками.
— Садитесь, — смеясь, подтолкнул Кржижановский. Александр Григорьевич неловко взобрался на лошадь, поднял руку и, перекрывая шум, заговорил:
— Товарищи! Царский манифест — это гнусная попытка выбить из наших рук оружие борьбы за подлинную свободу. Не прекратим забастовки, пока не будет свергнуто самодержавие! Вооружайтесь, чтобы дать отпор, если кровопийцы попытаются сломить революцию!
До самой Думской площади эта гнедая лошаденка служила своеобразной трибуной для ораторов. А там Шлихтера подхватили под руки, усадили в откуда-то появившееся кресло и подняли вместе с ним. Он возмущался, но спуститься ему не удавалось. И тут он заметил, что в толпе расположился какой-то фотограф. Лица его не было видно: оно скрылось под черным покрывалом. А объектив был направлен в его сторону. «Шпик! — мелькнула мысль. — Крапивное семя!»
Многие домовладельцы вывесили трехцветные национальные флаги, выразив этим благодарность царю и отечеству за высочайше пожалованный спасительный манифест. Эти флаги срывались людьми с красными бантами на груди.
В обывательской массе приглушенно слышались испуганные голоса:
— В Николаевском парке сорваны инициалы с памятника императору Николаю Первому…
— Везде скидываются царские вензеля…
— Какое поругание высочайших портретов!
Часть шествующих от университета по дороге объединялась вокруг агитаторов, сворачивала на другие улицы и шла к полицейским участкам, к окружному суду с требованием немедленного освобождения арестованных. Пешие и конные охранники, издали увидев громадную возбужденную толпу, поспешно скрывались во дворах или ретировались в отдаленные переулки.
На площади перед Киевской думой собиралась толпа. Городской «голова» — председатель думы со слезами радости прочитал с балкона манифест и от себя добавил:
— Дорогие собратья! Счастливые дни нашей воли наступили! Отныне городское самоуправление не будет подвергаться надзору администрации. Приступим каждый к своему труду, граждане.
Не получив никаких практических советов свыше, гласные как раз закончили избрание депутации к губернатору с предложением освободить арестованных за «беспорядки». Зачем накалять страсти, когда манифест призвал разрешать все проблемы мирным путем?
В это время в думском коридоре послышался многоголосый шум.
— Вот, первая ласточка, — удовлетворенно произнес председательствующий. — К нам идут горожане с приветствием.
Член управы Плахов поднялся, поспешил к дверям, растворил их навстречу приближающимся:
— Прошу, господа, в зал!
— А вас, господа, из зала! — выкрикнул Скорняков.
Гласные в первое мгновение только изумленно смотрели, не найдясь, что ответить. Наконец председательствующий воскликнул:
— Как вы смеете в такой день…
— В такой день, господа гласные, здесь будет заседать революционный коалиционный комитет! — решительно направился к месту председателя Александр.
— Никак Шлихтер? — изумленно спросил кто-то.
— Вы не ошиблись! — категорически произнес Шлихтер. — Отныне власть в городе будет принадлежать им! — Он распахнул двери балкона, и в зал влетел новый порыв приветствий.