Не пройдя и квартала, заметил: за ним по пятам следует какой-то невзрачный человек и буквально ест его взглядом. «Шпик?» Александр остановился и резко обернулся. Человек быстро подошел и тихо заговорил:
— Вы не узнали меня?
— Не имею…
— Да вы же мой первый учитель социализма! Помните железнодорожного рабочего, у которого…
Шлихтер смутился.
— Веселого мало: не узнал… Простите меня, дорогой товарищ.
Перед глазами мелькнула тесная каморка, в которую на сходку группы рабочих его пригласили еще в первые месяцы после приезда в Киев…
— Пойдемте ко мне, сейчас на улице опасно. — У молодого рабочего были удивительно добрые глаза.
— Спасибо, товарищ! В такой момент… Но не обессудьте, у меня сейчас другая дорога…
Рабочий понимающе кивнул.
Александр Григорьевич уже спокойнее пошел дальше.
Стук вагонных колес… Всегда он почему-то напоминал биение пульса. И всегда — учащенное!
Вольно, больно уезжать… Да, Красавск… Это название никак не вяжется с тем, что пришлось пережить городу за последние дни… И откуда столько громил? У многих в руках белые, свежевыструганные палки… Уж не ведомством ли полицмейстера Цихоцкого было организовано их производство?
Выбитые витрины… Разгромленные магазины… Разорванные перины и подушки в бедных еврейских квартирах…
Погром…
— А, ты красной тряпке поклоняешься?
— А, ты царский вензель топтал?
— Так тебе свободы захотелось?!
— Жидовская морда! Студентская сопля! Тебе восемь часов работать захотелось? Дай ему восемь раз по башке!..
А по улице с трехцветными флагами, с хоругвями, на которых намалеваны бесстрастные лики святых, под охраной полиции — громилы из черносотенного «Союза русского народа»… Ревущее, озверелое чудовище, обученное петь: «Боже, царя храни!»
Звон разбитого стекла. Треск выламываемых дверей. Вопли. Проклятия. Стоны…
…Александр содрогнулся, вспомнив весь путь, проделанный тогда от думы.
К Вакару он не решился направиться, хотя тот и ждал его. Зачем лишний риск для человека, которому нужно остаться легальным. В городе много людей, которых охранка не знает и которые уже предоставляли ему убежище.
И вот звонок в квартиру, где состоялось его знакомство с Киевским комитетом. Молоденькая служанка на пороге — «Наталка Полтавка». Узнала. Улыбнулась, но очень что-то грустно.
— Пан и пани не велели никого из чужих впускать.
— Я ведь не чужой, — тоже грустно усмехнулся Шлихтер.
Нерешительное переминание с ноги на ногу за дверью, сдерживаемой цепочкой.
— Хорошо, я пойду спрошу.
Минута, другая… Солнце уже зашло. Надвигается ранний октябрьский вечер.
— Нет, не велено…
В глазах девушки неподдельное сожаление и страх. Еще звонок и еще — уже в другие квартиры.
— Не велено…
— Пан и пани сказали, что их нету дома… Наконец, встреча лицом к лицу с одним из тех, кто когда-то на банкете в Театральном обществе подходил, горячо жал руку и восторженно восклицал:
— Великолепно! У кого вы брали уроки ораторского искусства? Милости прошу посетить мои пенаты… вот визитная карточка.
Театрал не ожидал сегодняшней встречи. Его холеная рука, придерживавшая такую же, как везде, цепочку, задрожала. Зябко повел плечами. Пролепетал, заикаясь:
— Ах, это вы… В такое время? Что делается, что делается… Пожалейте меня, не подвергайте мою семью тому… тем испытаниям… Вы понимаете…
Шлихтер устало разгладил густые брови. Вот и кончилась революционность либеральной буржуазии!
Молча повернулся и ушел.
На улицах не горели фонари. Стояла плотная тишина. И только изредка откуда-то издалека доносились чьи-то дикие крики, а в окнах высоких зданий вспыхивали отблески первых пожаров.
Эх, зря не пошел с тем железнодорожником! Теперь на рабочую околицу далеко, да и не вспомнить уже, где его гостеприимная каморка…
Совсем рядом, на Кругло-Университетской, 3, живет Вакар… Так и быть!
Они почти всю ночь не спали, не зажигая света. В комнате было холодно, и хозяин предложил гостю большую шотландскую шаль в крупную клетку. Александр прикрыл глаза и вдруг почувствовал, как чертовски соскучился по детям, хотя только теперь понял — за целый день ни разу не вспомнил о них. Словно сквозь какую-то перегородку слышал голос Вакара.
Они говорили почти до утра.
«Интересно, пойдет ли в «Киевском слове» обещанная Вакаром статья с анализом событий восемнадцатого и девятнадцатого октября? Изменит ли он предложенное мною заглавие: «Две демонстрации»? Да, огорчительно вот такое расставание с Красавском, ничего не скажешь…»