Достав из-под крышки табуретки брошюру Плеханова, он углубился в чтение. Уже выработалась привычка мгновенно переключаться с одной работы на другую. Евгения смотрела на мужа. Какая все-таки у него красивая голова! Широко развернутый лоб, чуть дугообразные брови, пропорциональные черты лица. И это выражение постоянной работы мысли. И эти чуть заметные ямочки юмора и доброты на округлых щеках, и курчавая бородка. А вдруг страшная эпидемия унесет его? Нет-нет, об этом нельзя даже заикаться, чтобы не подсказать судьбе ошибочный ход!
— Что ты на меня так смотришь? — спросил он, внезапно почувствовав напряженный взгляд.
— Еще не насмотрелась! Удивляюсь: на свете миллиард мужчин и все они мне безразличны, кроме одного…
— Сегодня ты могла и его лишиться!
Шлихтер с Маньковским пытались пробиться в Березовку — село над самой Сулой. Дорога вьется оврагом. Под земляным козырьком, в густой зелени убогая хатенка. Александр вообразил, какое здесь ночью жуткое одиночество. По-волчьи завоешь! Заметив дрожки, из хаты выбежал старик, седой, заросший, дикий, в рубахе без пояса и в посконных портках. Машет рукой, кричит что-то беззубым, провалившимся ртом. Подъезжают. Голос добрейший, стариковский, надтреснутый, глаза слезятся, а в них — тепло и страх:
— Хлопцы, поворачивайте обратно. Нельзя в Верезовку! Там мор!
— А мы как раз туда и едем, где холера. Доктора мы, нас хвороба не берет, — отвечает Маньковский. — Может, закурите, дедусь, есть хороший табачок, на меду настоенный!
— Поворачивайте и не оглядывайтесь! — бормочет дед, замахав длинными белыми рукавами, будто выскочил в саване из гроба, — Там народ обозленный, пришибить могут и прозвища не спросят! — Но табачок и бумажку взял и лихо свернул козью ножку. Затянулся. Закашлялся. — Здорово — кхе-кхе — продирает. Христом богом молю, не ездите, там вам конец! Мы березовских задирак знаем. Чуть что — за нож! Они ваше лекарство собаке дали. Так Серко издох!
— Разве это возможно? — удивленно спросил Александр у Маньковского.
— Видимо, хлопцы дали собаке дозу каломели, назначенную для холерного, — сказал врач, заметно меняясь в лице. — Доза в десять гран при особых условиях собачьего кишечника могла оказаться для пса смертельной.
Посоветовавшись, решили ехать, хотя дед и кричал им что-то вслед.
Похлестывая вожжами каурую лошаденку, Маньковский выехал на битый шлях. Впереди открылось большое село, нарядно выстроившееся над водой, в которой отражались крыши хат, напоминающие соломенные шляпы, и пирамидальные тополя, и аисты-черногузы в огромных гнездах, свитых на поднятых на столбах колесах. Под истошный крик лягушек проехали по узкой плетеной запруде между двумя озерцами, заросшими пушистым камышом. Вдруг лошадь тревожно заржала и взвилась па дыбы. Шлихтер не сразу заметил, что ее под уздцы схватил какой-то небольшой, почти квадратный мужичонка, тоже, как и дед, в небеленой посконной одежде.
— Тпру! — заорал Маньковский, соскакивая с линейки и натягивая вожжи.
— Поворачивай назад, — закричал мужичонка, — тут вам пути нету!
Зашуршал камыш, и на дорогу вышли несколько мужиков с вилами и кольями в руках. У одного оказалось одноствольное ружье-берданка.
— Заворачивай, пока целы!
Сверкающие смертельной ненавистью глаза смотрела исподлобья. Было их человек десять.
— Я врач, лекарь! — сказал громко Маньковский, похлопывая лошадь по крупу, успокаивая ее. — Вы не имеете права меня задерживать. Мы приехали спасти вас от верной гибели. Холера совсем не страшна, если выполнять…
— Хватит! Слышали! — оборвал, подходя, мрачный человек лет сорока. — Потому и не пускаем, что вы — лекари! В соседнем селе лекарей не было, и мора не было. А как приехали, так почитай все село вымерло. Знаем мы вас!
— Вы все перепутали! — вмешался Шлихтер.
— Да чего на них смотреть, толкай с лошадью в озеро! Неча сопли распускать! — завопил тот, квадратный, что держал лошадь под уздцы, пытаясь повернуть ее.
— Опомнитесь! Мы ваши друзья! — закричал Александр и пошел навстречу мужикам. — Вы не на того руку поднимаете. Ваши враги — чиновники и помещики. Они довели вас до голода и болезней!
— Ты нас не учи, барчук, — прохрипел мрачный мужик. — Мы ученые.
— Да, да, вы ученые плетьми и розгами, а до букваря вас правительство не допускает, потому что боится, что грамота откроет вам глаза, в каком рабстве и бесправии вы живете!
Он смотрел в глаза мужиков и чувствовал, что говорит не то, не так, что слова его отскакивают от них, как от стенки горох.
— Есть у вас в селе больные? — спросил Маньковский, пытаясь вырвать недоуздок из дрожащих рук квадратного мужика.