— Ромода-ан, — пропел кондуктор, открывая ключом наружную дверь вагона. — Вещички пособить вынести? — обратился он к Шлихтеру.
— Я налегке, — ответил Александр, с болью в сердце вспоминая, что чемоданы и узлы пришлось тащить одной Жене. Джентльмен называется…
Подплыла дощатая платформа, блестящая от инея. Придвинулось и приземистое здание вокзала. Вот так оно и получается, в который уж раз в этом убеждаешься, что земля круглая и, куда бы ты ни шел, все равно вернешься к родным пенатам. Правда, в Лубны железной дороги еще нет и двадцать четыре версты от Ромодана придется трястись в еврейской кибитке — «халабуде», которые здесь курсируют.
Кипяток. Камера хранения. Тележка с багажом. Одинокий носильщик с бляхой на шапке. Красноголовый дежурный по станции. Но что это?
«За мной? — подумал Шлихтер, и легкий холодок пробежал по его ногам. — Да нет, откуда им знать…»
Александр ступил на скользкие доски платформы. Прозвучал с переливами полицейский свисток. Взвилось с громким карканьем воронье, облепившее оголенные ветви развесистого тополя. На платформе затопали подошвы кованых сапог. И прямо в упор прогремел голос:
— Вы арестованы! Сопротивление бесполезно. Шаг вправо, шаг влево считаю побегом и стреляю без предупреждения!
Перед Шлихтером стоял молодой жандарм, направляя прямо в его грудь короткостволый револьвер системы «бульдог», а сам морщился, будто ожидая, что вот-вот в карманах Шлихтера взорвутся бомбы.
— Александр Григорьевич, добрый вечер! — сказал стройный высокий исправник в новенькой стального цвета шинели с блестящими серебряными пуговицами и в фуражке с голубым верхом, надетой чуть набекрень. — Мы вас еще вчерашним скорым ждали. Не вынимайте ручек из карманов, а то могут быть неприятности.
— Не имею чести знать, с кем я… — начал Александр, чувствуя, как его снова начинает знобить. Не надо было столько времени стоять в холодном тамбуре.
— А разве я не представился? Ай-яй-яй… Лубенский исправник Вязников. Прибыл вот специально вас встретить и подвезти. Проходите, господа! Здесь дело семейное… Урядник, обыскать! — и пока быстрые и опытные пальцы полицейского ощупывали, казалось, каждую нитку, исправник продолжал с принятой при разговоре с арестованными фамильярностью: — Папашу и мамашу ваших имею честь лично знать. Весьма достойные люди. Гостеприимные.
Мимо проплывали зеленые вагоны. Мелькнул красный флажок на тормозной площадке.
— Разрешите узнать, на каком основании… — начал Шлихтер опять, и снова его перебил исправник.
— Ордерок на арест в полнейшем порядке! — Он взмахнул перед лицом студента какой-то бумажкой. — Очень вам благодарны, что не оказали сопротивления. Это вам учтется как послабление. Мамашу вашу Екатерину Ивановну и папашу Григория Карловича завтра же уведомим о вашем счастливом прибытии.
— Довольно фиглярничать, как вам не стыдно! — крикнул Шлихтер, но все жандармы почему-то, как по команде, засмеялись.
— Зачем же так грубо, — не смутился исправник. — А я-то из уважения к вашей мамаше камеру вам подготовил тепленькую, в правом торце, окнами как раз на домик, где вы родились. Смотрите на него через решеточку и думайте, думайте, думайте!
Не каждому выпадает грустная удача видеть через тюремную решетку отчий дом, свой двор, поросший лебедой и спорышей, свою заезженную улицу и до боли знакомые, исхоженные, избеганные вдоль и поперек живописные околицы — и Мгарский монастырь на высоком горбе, и голубую излучину Сулы.
Нравы в этом тихом зеленом городке были патриархальные, жандармы не закрывали решетчатые окна камер сплошными щитами, и даже с улицы видны были бледные, испитые страхом, тоской и бессонницей лица. Сашко, бывало, стоя у зеленых ворот своего дома, подолгу глядел на окна тюрьмы, стараясь угадать, за что какие-то люди лишены и солнца и свободы. А теперь, увы, роли переменились…
Это неправильно, что человек в одиночной камере оказывается в одиночестве. Стоило только захлопнуться тяжелой двери и защелкнуться замку, как Александра сразу же обступили призраки, нет, не тени и не духи, а вся прожитая им жизнь возникла перед ним.
И вспомнились голоса отцовских работников, предупреждавшие: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся!»
Среди эмигрантов в Швейцарии он слышал разговоры, что век революционера короток, что за любым углом-поворотом его ожидает засада. Что кроме воинской повинности царское правительство ввело для интеллигенции, для всего светлого, разумного и доброго еще и обязательную тюремную повинность. И кто не сидел в тюрьме тот не может считать себя настоящим революционером. Это как купель при крещении детей! Но одно дело рассуждать, а другое — сидеть взаперти…