На глазах у Сашка была построена эта тюрьма. Всего в два этажа. Но была она выше любого здания на длиннейшей центральной, Пирятинской улице и потому казалась огромной. И Сашко, видя, как вводят в новехонькую темницу разных людей, спрашивал:
— Почему, бабуся?
— Видать, задолжали что-то царю-батюшке, — нехотя отвечала Килина, прикрывая рот от зевоты сморщенной ладошкой.
И Сашко с волнением ловил их последний взгляд, перед тем как переступить страшный порог. «Прощай, воля» — казалось, говорили их глаза. Лязгали запоры. Плакали навзрыд, громко и судорожно, женщины, укутанные в широкие шали, толпящиеся у тюремных ворот, всплескивая руками и выводя высокими, срывающимися голосами:
— Да куды ж ты идешь? На кого ж ты нас покида-аешь?
— Почему они плачут, бабушка? Ты ж говорила, что плакать грех? — спрашивал малыш.
— То хлопцам нельзя. Какой же из тебя будет казак, если ты станешь сопли развешивать? Терпи, казак, атаманом будешь! А бабы пусть выплачутся. Может, они своих мужиков только и видят что в последний раз!
— А за что мужиков? Да еще, говорят, в цепи заковывают. Почему?
— В печенках ты у меня сидишь с твоим «почему»! — ворчит Килина, сама в волнении перевязывая белый платок на голове. — Не слушали старших, вот почему. Будешь и ты озоровать — тоже дотанцуешься до больших окон! — И она выразительно показывала пальцем на тюремную решетку.
Работники отца, выходившие из столярной мастерской взглянуть, кого привела горькая судьбина в этот таинственный дом, на вопросы мальчугана отвечали неласково:
— Свет не без добрых людей, кто-нибудь сведет в тюрьму.
— Я никогда не попаду за решетку! — возмущался Сашко.
— Эх, парень, — сокрушенно говорил пожилой мастер Лаврик. — От тюрьмы да от сумы не зарекайся!
— Но почему, почему? — не унимался любопытный, пока не получал подзатыльник от бабушки.
Баба Киля, как мало на ее долю выпадало домашнего тепла. Не подсказывает сердце-вещун, какая беда нависла над ее седой головушкой… Спазма сжала горло, и Александр отошел от окна.
В окошко в двери надзиратель протянул миску супа и кусок хлеба. Шлихтер мигом проглотил это жалкое «пищевое довольствие» и лег на скрипящую койку. И опять обступили его воспоминания, от которых некуда было деться.
Час в одиночке кажется намного длиннее обычного, а ночи вообще бесконечными. Утром измученный Александр выглянул в окно. Оно манило его, гипнотизировало и растравляло душу.
У ворот его родного дома, отбросив ранцы, сцепились в шуточной потасовке маленькие, будто игрушечные, гимназисты в синих фуражках с кокардой, башлыках, серых шинелях, брючках навыпуск и блестящих калошах.
И опять засосало под ложечкой. Ведь таким вот малышом привела его Екатерина Ивановна в Лубенскую мужскую гимназию — красивое двухэтажное здание с надстройкой для обсерватории. Пока любознательные астрономы-самоучки смотрели в примитивный телескоп на «хоры дивные светил», местная охранка не спускала своих невооруженных, но всевидящих глаз с гимназистов. Эта гимназия имела прескверную репутацию у властей предержащих: за последние годы она дала несколько революционеров, имена которых фигурировали в народовольческих процессах!
Сашко стал гимназистом. Скоро семья с ее заботами и наивными нравоучениями отошла на задний план. И он вместе со своими сверстниками высоким и звонким тенорком выводил изо всей силы в актовом зале на молебнах: «Боже, царя храни», не понимая, зачем царя надо хранить еще и богу, когда у него и так много жандармов и солдат.
И вдруг посыпались события, одно другого ужаснее и противоречивей.
1 марта 1881 года царя-батюшку, освободителя, памятники которому натыканы во многих населенных пунктах, трах… и убили. Значит, не услышал бог молитвы. Не защитили жандармы и полицейские. Саше в это время было двенадцать лет. Еще не юноша, но уже не мальчик.
Его потрясло это событие. А тут еще острая шутка прокатилась вслед за траурным известием буквально по всей России. «Кого убили?» — спросил обыватель. «Проходите, кого надо, того и убили!» — ответил обалдевший околоточный.
— Почему «кого надо»? — спросил Сашко у своих друзей-рабочих.
— Околоточному лучше знать, — улыбается в крученый ус сухопарый поляк Романовский. А по глазам видно: рад!
Каждый день по всем церквам заупокойные молебны и крестные ходы. А никто не плачет. Даже у кладбищенских плакальщиц высохли слезы. Значит, действительно «кого надо»! Поговорили люди и забыли. Как вдруг опять — трах! Аж все Лубны содрогнулись: приехали какие-то, кто их знает откуда, и начали гимназистов, главным образом великовозрастных, хватать и — в кутузку. Кого отпускают, а кого в Питер на дознание. За что? Причастные, говорят, к цареубийству!