— Насколько мне известно, Александр Григорьевич, — начал профессор, поглаживая худыми пальцами бороду-лопату, — вы имели печальную необходимость отбывать длительный срок тюремного заключения с последующей ссылкой. Не могли бы вы поведать нам, кого из киевлян или вообще украинцев и поляков встречали на скорбных стезях сих?
Как бывший узник, Шлихтер с повышенной чувствительностью воспринимал всякое проявление сочувствия к людям, вырванным на многие годы, а то и навсегда из жизни.
— Из всех, кого я там знал, больше всего меня поразил Федосеев, — ответил он велеречивому профессору.
Присутствующие переглянулись, пожали в недоумении плечами.
— Не вем, — ответил по-польски профессор. — Не знаю.
— О женщинах, женщинах скажите! — рванулся к Шлихтеру сразу весь напрягшийся и изменившийся в лице щеголь, носивший от рождения самую обыкновенную фамилию Басовский.
— Есть в Сибири такая маленькая золотоносная речушка Кара. На берегах ее разместилась страшная каторжная тюрьма, — ответил Александр. — Начальник — садист, который не может допустить, чтобы остался хотя бы один не выпоротый розгами арестант. Одна юная социал-демократка, тоненькая как былинка курсистка выразила ему гневный протест. Палач приказал наказать ее розгами. Врач заявил, что девушка не перенесет, так как легкие ее тронуты тюремной сыростью. Но девушка кричала: «Нет, пусть выпорет! Мы должны показать палачам, что и это можем выдержать!»
— Вы видели ее? — спросил, весь дрожа, Басовский.
— Она догорала на наших глазах, — вспомнил Александр встречу с ней в Самаре.
— А как, как ее зовут? Не Аня? — воскликнул молодой человек, глядя чуть ли не с мольбой.
— Нет. А кто такая Аня?
— Аня — это Аня! — пробормотал Басовский.
Разговор был начат. На Шлихтера со всех сторон посыпались вопросы: а не видел ли он «там» того-то? А как себя чувствует «там» тот-то? Перемещение арестантов было огромно, пути их перекрещивались, и получалось так, будто все знают все обо всех. Шлихтер оказался Вергилием, поднявшимся из мира теней. За несколько минут были разрушены незримые перегородки, которые существуют между незнакомыми людьми, отброшены условности, чопорность и самомнение, и Александр как бы превратился в давнего и доброго знакомого. Только нервный субъект, мявший газеты, не задавал никаких вопросов, Розанов, он же Мартын, он же Попов, один из столпов «Южного рабочего», сидел насупившись, изредка бросая на Шлихтера неодобрительные взгляды из-под рысьих с кисточкой бровей, наматывая на пятерню огненно-рыжую, косматую бороду.
— Милейший Александр Григорьевич, — сказал Сергей Дижур, поглаживая лысое темя. — Прошу учесть, что у наших стен нет ушей. Люди, которых вы созерцаете, до последней капли крови преданны революции. Нам не терпится услышать, чем живут наши братья по движению на матушке-Волге. Так что, прошу, говорите…
— С готовностью! — ответил Александр.
— Какова цель вашего приезда и почему именно в Киев? — спросил скрипучим голосом Розанов.
— Я приехал по заданию самарской организации «Искры», чтобы хоть в малейшей степени заполнить брешь, которую образовали в ваших рядах жандармы. Вы удовлетворены?
— Наивно! — пробурчал Розанов. — А известно ли вам, господин хороший, что в апреле прошлого года по! делу «Искры» было арестовано в Киеве сто пять человек? Неужто вы всерьез думаете, что ваш приезд восполнит столь внушительные потери? Я уверен, что здесь другая подоплека!
Все зашумели. Твердость, с которой выступал Розанов, создавала впечатление, что он что-то знает, но до поры до времени не обнародует. Это заставило присутствующих насторожиться. Некурящий Шлихтер, развеяв руками сигарный дым, заговорил, глядя в упор на оппонента: