Выбрать главу

В светлом пятне от висячей керосиновой лампы — два человека, похожие друг на друга добротой, озарявшей как бы изнутри их лица. Сверху, со второго этажа, доносились по-дятловски настойчивые удары чьей-то неумелой рукой по клавишам рояля: ля-ля-ля! Это потел очередной ученик неугомонной музыкантши.

— Лавина народного гнева уже сорвалась с Кавказских гор… Она растет как снежный ком. Завтра и нас захлестнет. Что это? — прислушался Александр.

— Что? Что? — всполошилась Евгения.

— Что это? — продолжал Шлихтер. — Начало революции? Или это только репетиция? Только ее канун? Или движение сойдет на нет?..

Александр налег грудью на стол и, наклонившись, произнес так тихо, что Евгения скорее поняла по движениям его губ, чем расслышала:

— Небывалая, Женюточка, новизна… Ведь это первый раз, понимаешь, первый… не только для меня… не только для Киева, но и для Украины. Первый раз поднимаем, подготовив и организовав, всеобщую стачку. И если она провалится… значит, гроша ломаного не стоит наш комитет, значит, не революционеры мы, а пустобрехи, значит…

— Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Ни пуха вам, пи пера…

— К черту! К черту! — шутливо воскликнул Александр, задорно сверкнув глазами.

В лесу, против станции Святошино, влево от Брест-Литовского шоссе 17 июля 1903 года поздно вечером состоялось заседание Киевского комитета Российской социал-демократической рабочей партии. В городе очень трудно найти вместительную квартиру для такого собрания. Флажкеры, сигналисты, постовые, расставленные через равные промежутки, указывали направление. Пришлось забираться в порядочную глушь. Кругом пустынно и тихо. Люди собирались медленно, и потому заседание открыли, когда вокруг уже царила непроглядная тьма: облака то и дело плотно занавешивали ущербную луну.

— М-да… Даже природа словно заснула, — изрек кто-то. И как раз в это время лесное молчание нарушил резкий порыв ветра. Он закачал верхушки деревьев, и лес наполнился тревожным, будто конспиративным шепотом листвы.

Сначала шла, так сказать, пристрелка. Шлихтер внимательно вслушивался в переплетение голосов, стараясь побыстрее разобраться в настроении подпольщиков.

— Нет, вы все-таки уточните, как это все назвать, — звенел молодой голос. — Бунт? Манифестация? Или просто стачка?

— Это, если хотите, революция сложенных рук! — пояснил какой-то хорошо поставленный голос. — Рабочие сложили руки, чтобы добиться справедливости!

— А почему именно сложили? — не унимался молодой.

— Как вы не понимаете азбучных истин! — Казалось, хозяин интеллигентного голоса поправил пенсне в золотой оправе. Это был Дижур. — Скрещенными руками невозможно учинить никакого насилия, эрго, и самим не вызвать такового! Так-с!

— «Эрго» — значит?..

— …«следовательно»!

— А нам не надо этого эрго! — взвился молодой голос. — Нам вынь да положь то, что у меня живодер и кровопийца украл. Пулю им, а не эрго!

— Видели мы эти сложенные руки! — прозвучал как из бочки низкий бас, и Шлихтер узнал его владельца — это был рабочий железнодорожных мастерских, член одного из его подпольных кружков, Никифоров. — Наш комитет удружил: ко дню первомайского праздника выпустил листовку. Начало хорошее, ничего не скажешь. А под конец призвал он киевских рабочих и работниц без знамен и пения революционных песен пройтись по Крещатику в «грозном молчании». И смотреть исподлобья на буржуазию всякую. Мол, напугаем ее этим до смерти! А нас, со сложенными руками, на Прорезной улице окружила полиция. Казаки бросились разгонять. Всыпали нам… Показалось мало, догнали, да и еще поддали. Арестовали человек сто пятьдесят, из них рабочих — семьдесят один…

— Один — это вы?

— Точно! Из-за этих сложенных рук три дня в каталажке вшей кормил!

Кусты зашуршали от вломившегося в самую их гущу плотного тела.

— Осторожней… тут ноги! — воскликнул кто-то.

— Извините… — прозвучал строгий мужской голос. — Простите за опоздание — никак не мог от «хвоста» оторваться.

— Это бывает… — поддержал кто-то.

— Друзья, — сказал Вакар, поднимаясь. — Можем начинать. Мы ожидали товарища Алексея.

— Александра, — поправил пришедший.

— Не имеет значения, — засмеялся Вакар. — И вот он перед вами, прошу любить и жаловать…