Вихря революции, вырвавшегося из подвалов, правительства уже не могло загнать обратно. Забастовочная волна перекатывалась с юга на север и с севера на юг. Студенчество волновалось и посещало университеты только для митингов. Черносотенная газета «Киевлянин» проговорилась: «Волнения и шум… свидетельствуют об удивительной, все усиливающейся во всех классах нашего общества нервности…» Губернаторы издавали распоряжения «о запрещении всяческих сборищ и скоплений публики», заканчивая одинаково: «Для поддержания порядка и благочиния я не остановлюсь перед самыми решительными мерами, вплоть до употребления оружия и военной силы». Даже такой прожженный дипломат и хитрый царедворец, убежденный монархист, как Сергей Юльевич Витте, вынужден был, схватившись за голову, воскликнуть: «Россия свихнулась с ума!» А министр внутренних дел фон Плеве заявил: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война!»
— Сашко, война! — воскликнула Евгения, вбегая в спальню со свежей газетой, — Слушай: «27 января 1904 года японские суда напали на нашу эскадру около Порт-Артура». Опубликован манифест о войне. Кому нужна эта бойня?
— Они хотят обескровить, революцию! — ответил, быстро одеваясь, Александр. — Царизм, боясь апоплексического удара, должен, как говорят знахари, «открыть кровь». Но наш рабочий класс не поддастся на эту уловку!
Эхо залпов на Тихом океане прозвучало в каждой доме. Отразилось в каждом сердце. Люди были так ошеломлены, что сразу не могли разобраться в своих чувствах. Рабочие потянулись к социал-демократам, руководителям их подпольных кружков и записным лекторам сходок.
— Нехорошо получается, — сказал Александру рабочий Никифоров. — Бьет наших мужиков япошка.
— Не мужиков, а царя нашего батюшку лупцуют и в хвост и в гриву за его политику колониальную, захватническую. И чем сильнее будут колошматить бездарных генералов, тем скорее конец не только войне, но и самодержавию!
— Огорчили вы меня, Александр Григорьевич, — вздохнул рабочий. — Значит, попы правы, что на пас пальцами указывают?
— Не понял, — поднял брови Шлихтер.
— Святейший правительственный Синод издал приказ, чтобы повсюду, во всех церквах, попы в проповедях рассказывали, будто японцы дали рабочим восемнадцать миллионов рублей за бунты!
— Какая гнусность! Сколько вы получили рублей?
— Ни шиша.
— Так же и остальные рабочие! Эта провокация направлена на то, чтобы борьбу против войны расценивать как измену!
— Значит, вы не за Японию? — обрадовался Никифоров.
— Да на кой ляд она мне и вам сдалась? — воскликнул Шлихтер. — И царь и микадо одним лыком шиты. Обое рябое! Оба затеяли войну несправедливую. Я за народ — российский и японский, которым война не несет ничего, кроме жертв.
— Теперь понятно, — просиял рабочий. — Так было, так будет: павы дерутся, а у холопов чубы трещат!
Война! Это слово, как пепел, примешивалось к каждому глотку воды, к каждому разговору, каждой мысли, обволакивало тревогой сны.
Война! Газеты брали нарасхват. Да что они могли сказать, эти жалкие листки, пахнущие типографской краской и подлостью. Короткие телеграммы, казалось, убивали наповал.
Война! Печальные проводы новобранцев, молодых, здоровых, неграмотных парней. «Святую скотинку» гнали на убой. И летели до небес из глубины сердца простые песни:
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.
Рвутся мехи гармоник. Обрываются сердечные связи. Вдовеют жены. Теряют родителей дети. Стоят несжатые полосы в поле. Смерть на сопках Маньчжурии начинает свой покос…
В шантане «Шато-де-Флер» куплетисты в шляпах канотье и полосатых костюмах, выбивая лакированными туфлями чечетку, пели: