Она убежала из дому.
С серьезным видом рассматривала она каждый перекресток, каждую уличную тумбу или валявшиеся на дороге грабли. Каждый дом поглощал все ее внимание. Чем все это станет для нее? Каким будет казаться через полгода? В какие из этих домов она будет приглашена к обеду? Кто из этих прохожих, отличающихся пока друг от друга лишь прической и платьем, станет ее добрым знакомым или ненавистным противником, равно неповторимым среди всех людей на свете?
Достигнув небольшого торгового квартала, она заметила широкоплечего бакалейщика в люстриновом пиджаке, нагнувшегося над яблоками и сельдереем, разложенными на покатом лотке перед его лавкой. Придется ли ей когда-нибудь разговаривать с ним? Что он скажет, если она вдруг остановится и заявит: «Я миссис Кенникот. Надеюсь, я когда-нибудь смогу сказать вам, что груда крайне сомнительных тыкв в качестве витрины не слишком-то радует мой взгляд!»
Бакалейщик был мистер Фредерик Луделмайер, торгующий на углу Главной улицы и Линкольн-авеню. Полагая, что только она занимается наблюдениями, Кэрол ошиблась. Она привыкла к равнодушию больших городов. Она воображала, что скользит по улицам невидимкой. Но как только она прошла мимо, мистер Луделмайер, пыхтя, влетел в лавку и захрипел, обращаясь к своей продавщице:
– Я только что видел какую-то молодую женщину, она вышла из-за угла. Голову ставлю, что это жена доктора Кенникота. Бабенка ничего себе, красивые ноги, но платье дикое, никакого фасона! Интересно, станет она платить наличными? Как бы она не начала покупать у Хоуленда и Гулда… Куда вы дели объявление насчет овсяных хлопьев?
За тридцать две минуты Кэрол обошла весь город с востока на запад и с севера на юг. В полном отчаянии она остановилась на углу Главной улицы и Вашингтон-авеню.
Главная улица с двухэтажными кирпичными лавками и полутораэтажными деревянными жилыми домами, залитая грязью от одного бетонного тротуара до другого, загроможденная автомобилями и конными фургонами, была слишком мала, чтобы надолго задержать ее внимание. Широкие, прямые, точно надрезы, поперечные улицы открывались с обоих концов во всеобъемлющую прерию. Мир вокруг был пуст и огромен. Железный каркас ветряка на ферме в северном конце Главной улицы торчал, как остов дохлой коровы. Кэрол подумала о приближении северной зимы, когда эти незащищенные домики, наверное, приткнутся друг к другу в ужасе перед яростью бурь, которые обрушатся на город из окружающей пустыни. Бурые домишки были так малы и слабы! Убежища для воробьев, но не жилища для веселых людей с горячей кровью.
Кэрол говорила себе, что листва вдоль улиц – роскошное зрелище. Клены стояли оранжевые, дубы – густо-малиновые. Чувствовалось, что за лужайками заботливо ухаживали. Но толку от этого было мало. В лучшем случае деревья напоминали уже поредевшую лесную вырубку. Не было парка, на котором мог бы отдохнуть глаз, а так как главным городом округа был не Гофер-Прери, а Уэкамин, не было и здания суда с обычными цветниками вокруг.
Кэрол заглянула в засиженные мухами окна самого роскошного местного здания – гостиницы «Минимеши-хаус», единственного дома, в котором находили приют приезжие и по которому они судили о прелестях и богатстве Гофер-Прери. Это было обветшалое длинное трехэтажное строение, сколоченное из желтых досок, с углами, обшитыми сероватыми сосновыми панелями, которые должны были изображать собой каменные плиты. В вестибюле можно было разглядеть грязный голый пол, ряд рахитичных стульев, расставленные между ними медные плевательницы и конторку, стеклянная стенка которой была испещрена матовыми буквами объявлений. Примыкавшая к вестибюлю столовая пестрела перепачканными скатертями и бутылочками с приправами.
Больше она не смотрела на «Минимеши-хаус».
Мужчина без пиджака, с розовыми резинками на рукавах, в воротничке, но без галстука, отчаянно зевая, перешел через дорогу от аптекарского магазина Дайера к гостинице. Он прислонился к стене, почесался, потом вздохнул и кислым тоном заговорил с каким-то развалившимся в кресле человеком. По улице прогромыхал зеленый фургон, нагруженный огромными катушками колючей проволоки. Автомобиль, дав задний ход, стрелял так, будто его вот-вот разорвет на куски; потом он затарахтел прочь. Из греческой кондитерской доносилось потрескивание жаровни и маслянистый запах земляных орехов.