Поставив в связь мистическую жизнь человека с божественною Личностью Христа, Ориген оказал христианской мистике великую услугу. С этого момента патриотическая идеология христианской мистики приобретает специфически христианские черты и становится на путь самобытного развития. Этой заслуги Оригена не умаляет и то обстоятельство, что в своём учении о посредстве Логоса он не был вполне оригинален и отчасти следовал путём, проложенным иудейско-александрийским богословием. Как бы ни казалось значительным сходство между учением Оригена об отображении Логоса в душе верующего с учением о том же Филона Александрийского, – во всяком случае сходство это – более внешнее, чем внутреннее. Если Филон учит о Логосе, как божественном начале, оплодотворяющем души праведников нетленным семенем Слова, семенем истины и добра, как о Небесном Супруге, вступая в союз с которым и воспринимая семя божественной жизни, душа приносит плод истинной мудрости, праведности и всякой добродетели, становится органом божественного Откровения, делается воплощённым законом и приобщается к Самому Источнику Слова, то не следует упускать из вида, что Логос Филона в последнем основании своём есть не божественная Личность, а безличная космическая сила, посредствующая между Богом и человеком и возводящая последнего к Божеству; самое же обожение совершается в акте непосредственного единения человеческого духа с Божеством, когда человек из сына Логоса становится сыном Божьим и достигает состояния высшего по сравнению с Логосом. Совершенно в другом свете изображается роль Логоса у Оригена. По Оригену, Логос – божественная Ипостась; обожение есть становление христианина Христом, ибо Христос есть в то же время Бог. Здесь Логос не посредник только между Богом и человеком, но и то Лицо, с которым душа вступает в тесное обожествляющее её общение. Но что особенно резко отличает Оригена от Филона, это то, что Логос Филона есть только Logos endiathetos, а Логос Оригена – Logos proforikos, воплотившееся Слово Божие, историческая личность Христа. В своих мистических переживаниях Ориген так много уделяет внимания историческому Христу, изображению Его крестных страданий, человеколюбия, кротости, тех благ, которые Он дарует верующим, что это обстоятельство выгодно отличает его не только от Филона, но и от его учителя, Климента Александрийского, у которого на первом плане стоит предвечный Логос, заслоняющий собою историческую личность Христа.
Мысль Оригена об обожении, как тесном мистическом единении души с Христом, в христианской мистике оставила глубокий след. После Оригена она становится прочным достоянием мистического сознания христианских писателей и руководящим началом при истолковании ими главных фактов мистической жизни. Влияние этой мысли могло быть тем глубже и шире, что Ориген в своём истолковании на Песнь Песней облёк её в наглядный образ, ставший чрезвычайно популярным среди писателей рассматриваемого направления. Изложив исторический смысл Песни Песней и разъяснив аллегорическое значение этой книги в приложении ко Христу и Церкви, он устанавливает, наконец, третий смысл, мистический, по которому под Возлюбленным разумеется Христос, а под возлюбленной – человеческая душа, эта невеста, обрученная Небесному Жениху, Христу-Логосу [14]. Этот образ лучше всего показывает, как с одной, стороны, далеко ушёл Ориген в понимании основ христианской мистики от своего учителя Климента, а с другой стороны, в каком близком родстве стоит он со вторым направлением христианской мистики.
Две черты являются наиболее характерными для нравственно-практической мистики; это – пламенная любовь к Богу, составляющая основной фон мистической жизни, и учение об обожении, как соединении с Христом-Логосом, образующее главный нерв идеологии этого направления. Обе эти черты наиболее яркое выражение нашли в IV в. в мистике египетского подвижника Макария Великого и позднее в мистике замечательнейшего писателя второй половины Х в. и первой XI-го Симеона Нового Богослова.
2. Мистика преп. Макария Египетского
По изображению Макария Великого, пламенная любовь к Христу составляет последнюю основу всего мистического подвига. Эта любовь запечатлена особым характером. Мистическая любовь есть любовь восторженная, охватывающая душу человека до самозабвения, любовь, которую лучше всего можно сравнить с любовью невесты к страстно любимому жениху или возлюбленной к своему возлюбленному; словом, эта любовь есть eros tes agapes [15].
[14] MG. t. XIII, In. Cant, Cant., Cap. IV, col. 209, Насколько этот образ жениха и невесты стал излюбленным для характеристики отношения души ко Христу, можно судить потому, что после Оригена нет, кажется, писателя рассматриваемой группы, у которого не встречался бы этот образ. Но особенно подробно его раскрывают Мефодий Патарский в своём Симпосионе, Афанасий В. в своих Комментариях на Песне Песней, Григорий Нисский в своих Беседах на ту же книгу, Макарий Великий в своих творениях.
[15] Ср. MG. t. 34; Нот., 10, 4; ср., Hom., 5. 5; 9, 8; 25, 5; 28, 5. В патристической литературе понятия erotikos, eros отнюдь не имеют того специфического значения, которое придано им популярной речью. В ней они употребляются исключительно в идеально-платоническом смысле. По Платону, эрос в самой основе есть внутреннее, лежащее в глубине души, стремление к вечному, доброму и прекрасному, невыразимая тоска по утраченному отечеству, жажда вернуться в потерянный рай, в мире сверхчувственный, идеальный, в царство божественной красоты. То, что отличает eros от agape, есть ярко выраженный эмоциональный характер этого чувства. Чуждая истерического эротизма, мистическая любовь характеризуется необычайною интенсивностью. Это не какой-нибудь отвлечённый amor Dei intellectualis Спинозы, а живое охватывающее все существо человека, чувство. Эту черту мистической любви отмечают сами подвижники и христианские писатели-мистики. «Возлюби пламенно (erastheti), – говорит Григорий Нисский, – потому что у бесплотных неукоризненна и бесстрастна эта страсть (to pathos), почему премудрость и предписывает пламенную любовь к Божественной красоте» (In. Cant. Cant. Horn. 1, С 772 АВ). Отсюда неудивительно, что они широко пользуются понятием там, где говорят о мистической любви в отличии её от любви преимущественно этической природы.