Добрыня обошел стол, обнял отца. Совсем недавно ему чудилось в таких случаях, что обнимает разогретую на солнце скалу, руки коротки обхватить отцовские плечи, но теперь то ли руки вытянулись, то ли отцовские плечи усохли, прижал отцовскую голову к груди.
За окном простучали копыта, звонко пропел петух. Слышно было, как проехала телега с несмазанными колесами. Мал отодвинул сына-богатыря, хлопнул по плечам:
У героев, сын мой, иные дороги, чем у пахарей.
Знаю, отец... Но это когда своя жизнь на кону!
Да, кивнул отец, чужой распоряжаться труднее. Если не сам дрянь, конечно.
Ни в жизнь не стал бы князем, вырвалось у Добрыни. Даже воеводой не хочу! Сколько посылал на смерть, а не привыкну...
За полночь лег в теплую постель, уже согретую Миленой, обнял ее мягкое тело, но мысли блуждали далеко, а взор шарил по потолочным балкам. Она посопела рядом, ее голова умостилась у него на плече. Пальцы ласково пощекотали ему живот, вскоре он услышал ее тихое сопение. Набегавшись за день, она заснула как ребенок, тихо и счастливо.
Он не стал высвобождать руку, так и лежал, пока, на-конец, веки не стали тяжелее свинцовых глыб, а вместо закопченных бревен увидел небо и скачущих там коней.
Глава 3
На заставах привык ночевать у костра, спать на голой земле, на камнях, на песке, на дереве, на снегу, а когда попадал в этот огромный двухповерховый домище, раскинувшийся крыльями на полдвора, морщился в недоумении: неужто это принадлежит ему?
Уже не раб, а знатный боярин, а боярину и терем боярский. Сегодня с утра долго и с недоумением бродил по многочисленным светлицам, горницам, палатам, опускался в глубокие подвалы, где рядами висят копченые туши, окорока, связки колбас. Зашел и в винный подвал: бочки с вином до самого потолка, нигде ни факела, ни светильника, кроме того, что в руке. Когда поднялся в светлицу жены, сурово велел загасить купленные за большие деньги у ромеев нежно пахнущие свечи.
День яснее не бывает, сказал он сурово, куда твоим свечам супротив солнышка!
Да я так, ответила жена виновато. Пахнут больно сладко.
Погаси, велел он.
Как велишь, сказала она испуганно.
И не зажигай сегодня вовсе. Поняла? Завтра можно, сегодня нельзя. Пройди по терему, проверь еще. Чтоб ни факела, ни светильника. Увидишь у кого кремень и кресало отбери!
Да-да, согласилась она поспешно, день ясный, солнце во все окна... И так глазам больно! Неча зря транжирить.
Вот-вот. Скажи, если надо, насчет бережливости.
Как скажешь!
Двор он осмотрел тщательнее, чем по дороге на заставу осматривал подозрительные овраги и балки. В кузнице велел загасить горн, а повара и стряпух отправил в село проведать престарелых родителей.
К вечеру, когда солнце опускалось к виднокраю, ноги подкашивались, словно он трое суток бежал без воды и еды в полном доспехе, с мечом и щитом. Тягостное ощущение заставляло вздрагивать, с огромным трудом держал спину прямой, а плечи гордо развернутыми. Огромный багровый диск сползает по красному небосклону, как яичный желток по раскаленной сковороде, ветерок утих, наступает вечер...
Терем и весь двор, как в болото, погрузились в тянущую тишину, а тут неуместно громко по ту сторону забора послышался звонкий перестук копыт. Чей-то конь промчался в сторону ворот. Послышался требовательный стук. Добрыня открыл сам, во двор въехал, гордо подбоченясь, на высоком тонконогом коне Векша, молодой и верткий гридень князя, услужливый и подловатый.
Конь встал на дыбки, послушный, чуткий, звонко заржал. Копыта красиво потоптали воздух, а гридень бросил свысока:
Что-то не торопишься перед княжеским человеком открывать ворота, Добрыня!
За воротами не видно, буркнул Добрыня.
Чуять должен, сказал Векша еще громче. Голос стал угрожающим. Перед князем что-то скрываешь?
Ты пока еще не князь, отрезал Добрыня недружелюбно. Что надобно?
Князь Владимир изволит... сказал гридень значительно. А ежели великий князь изволит, то что ты супротив?.. Так, не человек даже...
На крыше аист поджал ногу, застыл, разогретый за жаркий день, теперь уже спит в тишине. Оранжевая солома на крыше хлева блестит, как расплавленное червоное золото, глазам смотреть больно. В окне терема на миг мелькнуло цветное платье жены. Во дворе все тихо, труба не дымится, все заснуло до утра.
Так что же изволит князь?
Великий князь, сказал Векша угрожающе.
Что изволит великий князь? спросил Добрыня.
Вот так-то лучше, сказал Векша снисходительно. Кто сегодня умаляет княжеское имя, завтра Русь продаст!
Добрыня стиснул зубы. Это не застава богатырская, а Киев, где всякая дрянь не только выживает, но и пристраивается. Всяк падок на лесть, а князь тоже человек. Подхалимы оттирают защитников земли сперва от княжеского стола, потом и с подворья.
Ну-ну, сказал он сдавленно, ты тоже забыл, с кем разговариваешь, тварь.
Векша дернулся, конь под ним раньше ощутил злость огромного человека, пугливо попятился. Белесые шрамы на лице сурового хозяина терема сперва побелели, а потом стали страшно багровыми, вздулись, как растолстевшие сороконожки. Векша спохватился, не всяк склоняется перед княжеским гриднем! Иной сразу на дыбки, таких имя князя не пугает, прут на рожон, их не понять, от таких надо подальше...
Ну, сказал он поспешно, князь не сказал...
Рука Добрыни метнулась вперед, словно стрела, что сорвалась с тетивы. Ногу Векши дернуло, он ощутил, что летит по воздуху. В спину грохнуло, в хребет больно ударила твердая как камень земля. В следующее мгновение огромная и крепкая, как ствол дуба, рука воздела Векшу. Расширенные глаза гридня оказались на уровне лица богатыря. Но Добрыня на земле, даже ноги расставил в стойке кулачного бойца, а подошвы гридня скребли по воздуху.
Гм, сказал Добрыня со зловещим спокойствием, удавить тебя, что ли?..
Добрыня... прохрипел полузадушенный Векша. Я княжеский гридень!
Ага, значит, гридень... сказал Добрыня задум-чиво. За смерда полгривны виры... за гридня гривна, а за княжеского полторы... Плевать, не в деньгах счастье, верно? У меня эти гривны складывать некуда. Подвал завален, надо тратить!