Одно и то же чувство владело всеми. Люди понижали друг друга без слов. Трудно, невозможно было отделаться от мысли, что вот–вот одна из бомб ахнет где‑то рядом, мгновенно потухнет свет, и в отсеки хлынет темная, тяжелая вода.
Такое состояние было изведано в прошлых походах, к нему не привыкнешь, но оно знакомо, и каждый старался скрыть глухое, щемящее волнение под внешним безразличием. Удавалось это не всем. У одного из молодых мотористов лицо стало пепельно–серым. В боевом походе он впервые. Стесняясь показать, что у него дрожат руки, краснофлотец стиснул кулаки и засунул их поглубже в карманы.
У старшины отделения мотористов от напряжения выступил на лице пот. Старшина не сводил глаз с подволока: ему казалось, что если бомба попадет в лодку, то именно над его головой. Он был под бомбежкой не один раз, но, как говорил потом на берегу, от этого они не становились приятнее.
В напряженной тишине в отсеки доносился тихий, но четкий, как у диктора, голос акустика:
— Шум винтов усилился. Эсминец увеличил обороты. Идет прямо на нас…
Как обвал, рокотал взрыв очередной серии бомб.
Так продолжалось бесконечно долго.
В часы временного затишья командир разрешал ходить по очереди обедать. Этим пользовались лишь для того, чтобы побывать в других отсеках, вполголоса перекинуться словом с товарищами. Есть никому не хотелось.
Когда на обед вызвали Пышного, он решил повидать Павлова. Здесь его и захватила одна из особенно яростных бомбежек.
Павлов держался бодрее всех. При каждом взрыве он с деланно–скучающим видом вынимал из коробка спичку и аккуратно укладывал ее на рундучке в ряд с другими. Так он отсчитывал сброшенные на лодку бомбы.
Пышный застал его за выкладыванием уже третьего коробка. Другой моторист, полтавчанин родом, вел счет крестиками на переборке.
— Сколько у тебя? — лениво осведомился Павлов.
— Восемьдесят две, — в тон отозвался дружок. — Стараются, казенного добра не жалеют.
Спустя двенадцать часов бомбежка прекратилась, и шумы винтов стихли. Но едва лодка стала всплывать, как все началось сначала.
Командир увел лодку на глубину. Снова маневры, размеренные возгласы акустика и отсчеты то ближних, то дальних ударов. Враг вцепился в свою добычу крепко и, поймав ее след, уже ни за что не хотел отпускать.
Пришлось выключить машинки регенерации и прекратить очистку воздуха. Запасы электроэнергии и кислорода подходили к концу. Концентрация углекислоты угрожающе росла. Стало тяжело дышать. Людьми овладело сонливое оцепенение.
Пышный старался не шевелиться. Он задыхался. Липкая испарина покрывала все тело. Дыхание нарушалось. Как ни старался сигнальщик поглубже вдохнуть воздух, ему казалось, что рот забивает какая‑то горячая густая масса. В глазах всплывали то темные, то красные круги. Кровь в ушах шумела прибоем. Сознание мутилось.
Сколько так продолжалось, он определить не мог. Но как только вновь наступило затишье, Дмитрий отчаянным усилием заставил себя подняться. Неловко ступая непослушными, точно чужими, ногами, он направился к мотористам.
Когда он пробирался по отсекам, его окликнул комиссар.
— Ну, как в носовом?
— Нормально, — хрипло выдавил рулевой–сигнальщик.
На сером от усталости лице комиссара появилось подобие улыбки.
— Нормально, говоришь? Это хорошо.
Он помолчал, точно экономя слова, и с трудом продолжил:
— Скоро, наверно, всплывем. Работать на боевых постах надо будет всем. Только люди:.. Железо и то сдать может… Ты вот что, Пышный… Посмотри в моторном… Ты коммунист. Ну, надеюсь. Понял?
Пышный скорее почувствовал, чем услышал, чего хотел от него комиссар, но ответил, что все понятно.
При появлении сигнальщика моторист и головы не повернул к приятелю. Он сидел, грузно привалившись к борту. Мелкие капли пота бисером блестели у него на лбу. Двое других краснофлотцев лежали, как неживые.
Сигнальщик слегка тряхнул приятеля за плечо. Тот поднял на него тусклые глаза.
— Мат, беззвучно сказал он.
— Что? — не понял Пышный.
— Похоже, мат нам выходит.
— Похоже? — переспросил сигнальщик. Мысли его мешались. «Железо и то сдать может», — сказал комиссар. А люди? Чем их расшевелить, заставить найти в себе еще какие‑то силы? Заиграть на баяне? Он не умел. Да и нельзя. Запеть? Тоже нельзя, и дыхания, голоса не хватит. Он постоял, покачиваясь, задыхаясь, и медленно выпрямился.
— Давай шахматы. Давай, черт! — яростно зашипел моряк, видя, что моторист по–прежнему смотрит на него пустыми и тусклыми глазами. Сигнальщик так стиснул плечо друга, что тот невольно охнул.