Моряки отправились на берег, взяв курс на самое высокое здание города. Серой кубической громадой высилось оно над сбегающими к порту домами. Три этажа его венчала тяжелая башня с мачтой на верхней площадке. Вблизи это здание выглядело еще мрачней и угрюмей. Это была городская комендатура. Двери оказались запертыми. Моряки остановились в нерешительности: ведь здесь был штаб врага.
Взяв под козырек, Чанчиков обратился к лейтенанту:
— Разрешите?
— Разрешаю!
Ударом плеча Чанчиков высадил дверь. Помещение еще хранило живое дыхание людей и специфический запах, свойственный всяким присутственным местам. На столах стояли чашки с недопитым чаем, лежали деловые бумаги, письма, штампы. На стенах висели противогазы и каски. Кое–где были опрокинуты в стремительном бегстве стулья, рассыпаны патроны. И нигде ни души.
С пистолетами и автоматами наготове моряки обследовали этаж за этажом. Вот и ход в башню. На ее флагштоке висело огромное японское знамя — белое полотнище с красным шаром восходящего солнца посередине. С какой‑то праздничной взволнованностью поднялись моряки на площадку башни. Перед ними раскинулся весь город, его широкий порт с кораблями и гряда сопок, окутанных туманом. Легкий утренний ветерок набегал с моря. И все, куда хватал глаз, было свободно от захватчиков!
Годами, десятилетиями японская военщина готовила здесь плацдарм для нападения, строила порт, железную дорогу, укрепляла высоты, держала тут многотысячный гарнизон. Но нашлась сила, которая сломила надменность самураев. И враг почувствовал эту силу с первого удара.
Моряков пришла сюда горсточка. Эта дерзость, лихая моряцкая дерзость была рождена уверенностью в несокрушимой силе советской державы.
Лейтенант Николаев развернул и расправил взятое с катера знамя. Голиков и Чанчиков привязали его к фалам флагштока. Сорванное японское знамя лежало у них под ногами. И когда все было готово, Николаев скомандовал:
— На флаг, смирно!
Скомандовал так торжественно и строго, точно на них смотрел весь флот. Голиков стал навытяжку. Чанчиков потянул за фал и, как на параде, отрапортовал, что флаг поднят. Из порта донесся треск выстрелов. Это салютовали своему флагу оставшиеся на берегу моряки. Выкатившееся из‑за горизонта солнце тронуло его розовым светом.
Пора было уходить. Но всех сковало странное волнение. Первым нарушил торжественное молчание Чанчиков. Он, видно, хотел сказать, что переполняло сейчас его душу, сказать о том, что стоило отдать родному флоту восемь лет ради этой высшей для военного моряка награды — первому поднять победный флаг.
— Восемь лет… — начал Чанчиков и осекся. Он резко отвернулся, пряча от всех лицо, и вдруг вымолвил тихо и страстно: — Это очень, очень приятно — поднимать советский флаг!
Много наград получил потом тихоокеанец Василий Алексеевич Чанчиков, но самой высокой он считает ту, которой был удостоен августовским утром 1945 года в освобожденной Корее, в Юки.
НЕВОЗМОЖНЫЙ ХАРАКТЕР
Бойцы морской пехоты Тихоокеанского флота разведчик Жуков и пулеметчик Пименов попали в госпиталь в последние дни войны с императорской Японией.
За ними был долг: они еще не рассказали, где и как были ранены. А это для вновь поступающих в любой госпиталь является неписаной обязанностью. Такие рассказы скрашивают немыслимо долгие лазаретные будни. К тому же было известно, что оба побывали в плену у японцев. Всю правую половину лица Жукова украшал огромный вздувшийся синяк. Широкий, как платяной шкаф, Пименов прихрамывал и носил руку на перевязи. Лицо его также хранило следы каких‑то неприятностей.
Сперва они лежали, отсыпались, а потом быстро пошли на поправку. Молчать о своих приключениях дольше было просто бессовестно. И когда после завтрака оба моряка вьшЯш покурить на залитую солнцем веранду, выздоравливающие немедленно взяли их в окружение.
— Ну, как же вы из плена бежали? — не вытерпел старшина, давно лежавший в госпитале и скучавший больше других.
Разведчик и пулеметчик переглянулись. Было ясно, что от рассказа теперь им не отвертеться.
— Не знаю, с чего начать, — замялся Жуков.
— Аты попробуй сначала, — посоветовал старшина.
Жуков помолчал.
— Ликвидировали мы на корейском побережье японские базы, — нехотя начал он. — Пришлось раз штурмовать сопку. Ну, это дело известное: они стреляют, мы стреляем, пыль, жара, — разведчик поморщился, всем своим видом показывая, что о таком скучном и всем знакомом деле рассказывать нечего. — Ну, колючки кашгё‑то на горе растут. Очень неприятно лазить на сопку — сердце с непривычки колотится. А тут еще японцы. Дрались они отчаянно. Особенно нахальничали те, кто был в повязках на голове — повязка белая, а посередине пятнышко красненькое. Сперва мы считали, что это раненые, потом узнали, что такие повязки носят «камикадзе», — штурмовики ихние, а попросту — смертники. Эти особенно вредные: то прикинется мертвым, а потом на тебя с ножом бросится, то с взрывчаткой под танк лезет. Ну, как ни ловчили японцы, а потеснили мы их здорово. Только вышло так, что оторвались мы от своих и остались на сопочке втроем, мы вот двое, — разведчик кивнул на Пименова, — и еще один боец, Семочкин по фамилии. А японцы прут со всех сторон. Признаться, стало мне как‑то неинтересно. Ну, Пименов, сами видите, кЯКой дядя, а вот Семочкин…