Я просмотрел подготовленные для меня материалы — каждый был запечатан в отдельном конверте. Мы проверяли около десятка новых «добровольцев» из числа работников различных министерств и научно-исследовательских институтов. Дела выглядели вполне привлекательно. То, что с нами когда-то приключилось, явно осталось в прошлом.
Осваиваясь на новом месте летом 1989 года, я должен был оценивать новую обстановку не только в советском отделе, где, как говорил Пол Редмонд, ничто особенно не менялось, но и в мире, в котором нам приходилось действовать, где перемены происходили быстрее, чем к ним можно было привыкнуть. К моменту моего возвращения в Лэнгли на горизонте появились те, кто больше всего выиграл от окончания советской войны в Афганистане, — не народ самого Афганистана, а народы Восточной и Центральной Европы.
Первое известие о грядущих переменах поступило в мае, через каких-то 90 дней после ухода Советов из Афганистана. Горбачёв во время своего первого визита в Западную Германию заявил германскому канцлеру, что сила больше не может рассматриваться в качестве эффективного средства сплачивания Варшавского пакта. Горбачёв подтвердил то, на что намекал годом раньше, а именно: «доктрина Брежнева» выброшена на свалку.
В том же месяце венгры предприняли открытый шаг, который потряс советскую империю в Восточной Европе, — они стали демонтировать проволочные заграждения на своей границе с Австрией. Именно установка этих заграждений спровоцировала холодную войну, побудив Черчилля заявить в 1946 году в Фултоне, штат Миссури: «От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континенте опустился “железный занавес”». Более полувека мир принимал эту шаткую демаркационную линию как границу между Востоком и Западом — между коммунистической сферой и капиталистической Западной Европой. И вот теперь после нескольких щелчков кусачками пейзаж холодной войны за одну ночь изменился. С этого момента люди стали пересекать эту линию во все возрастающем количестве, и никто не был готов встать на их пути.
Убежденный, что у Советов не хватит ни сил, ни духу предпринять что-то, в июне того же года Будапешт сделал следующий судьбоносный шаг. Венгерское правительство реабилитировало Имре Надя, героя революции 1956 года, повешенного через два года после того, как советские танки сокрушили восстание, и перезахоронило его как национального героя. Эти пробные действия в Венгрии были первыми примерами открытого вызова со стороны члена Варшавского договора. Но за ними вскоре с захватывающей дух быстротой последовали другие.
5 июня народ Польши в ходе парламентских выборов обеспечил возглавляемой Лехом Валенсой «Солидарности» ошеломляющее большинство. Коммунизму был нанесен смертельный удар в самом сердце Варшавского договора, хотя в то время внимание Америки было приковано к кадрам телехроники о кровавых событиях на площади Тяньаньмэнь, которые произошли днем раньше.
Летом 1989 года небольшие группы активистов в Германской Демократической Республике стали собираться в церквях и кафе Лейпцига, Дрездена и Берлина, обсуждать перемены и требовать свободы путешествий. Сначала они были очень малочисленны, но их количество росло, и к моменту моего возвращения в штаб-квартиру больше уже не осталось сомнений в том, что в советской восточноевропейской империи происходило что-то поистине историческое.
Леонид Шебаршин должен был чувствовать себя на коне. Но, удобно расположившись в своем угловом кабинете, находящемся на втором этаже комплекса в Ясеневе, он, окинув взглядом свою карьеру и свой внутренний мир, решил, что они идут в противоположных направлениях. Назначение на пост начальника Первого главного управления, поставившее его во главе зарубежных операций КГБ, было источником некоторого утешения. Он почувствовал большое облегчение от того, что с него свалился груз предательств и лживых обещаний афганской истории, которые на протяжении последних пяти лет были в центре внимания его профессиональной — да и в какой-то мере личной — жизни. Его положение было тем более прочно, что его прежний шеф Владимир Крючков стал председателем КГБ. Обычный генерал КГБ мог бы удовлетвориться этим уютным местечком и отбывать свое время, пока не подойдет момент начать подумывать об угловом кабинете на Лубянке и, может быть, месте в Политбюро. Но у Шебаршина такого чувства удовлетворения не было. Наоборот, за пять месяцев в новой должности он пришел к убеждению, что мир, в котором жил и работал более 30 последних лет, приближался к катастрофическому концу.