У русских, похоже, не было какой-то специальной повестки встречи. Пожалуй, самым примечательным было, что никто даже не затрагивал то, что было у всех на уме, — отступление советской империи. Это был слон в комнате, о котором никто не решался заговорить. Никто не упоминал выборы в Польше, Берлинскую стену или то, что в тот момент происходило в Праге. Сидевшие напротив нас офицеры КГБ, видимо, были так же, как и мы, ошарашены тем, что происходило в Восточной Европе, но они не собирались делиться своими чувствами с ЦРУ.
Представители КГБ сразу же приступили к делу, задав вопрос об одном из перебежчиков, который пришел к нам в прошлом году. Наш ответ был стандартным: «Ваш г-н “Икс” в полном порядке, он живет вне страны, в которой находился в последней служебной командировке. Он пользуется полной свободой передвижений и самостоятельностью. У него нет желания встречаться с представителями советских властей». В переводе эта фраза всегда звучала одинаково: «Он у нас, но не хочет, чтобы это было открытым. И он не желает с вами встречаться».
После нескольких тостов я затронул старый и политически деликатный вопрос. Как мы будем выходить из тупика в отношении нового здания нашего посольства в Москве? Работа над проектом затормозилась на несколько лет, пока американские специалисты по вопросам безопасности пытались определить, насколько напичкано это здание подслушивающими устройствами КГБ. К настоящему времени оно становилось самым дорогим зданием в мире для такого размера. Если взять первоначальные затраты по проекту, добавить к ним расходы КГБ на установку подслушивающих устройств и наши защитные меры, то стоимость получалась феноменальной. Целые части здания были демонтированы и отправлены в Соединенные Штаты дипломатическим грузом для исследования. Посольство стояло незаселенным, и конца этому противостоянию не было видно.
Красильников ответил на мой вопрос.
— Здание вашего посольства в настоящее время абсолютно безопасно, — сказал он, осторожно подбирая слова. — Вы можете немедленно вселяться и не беспокоиться в отношении обеспечения безопасности.
— Вы хотите сказать, что сейчас в посольстве нет никаких устройств? — спросил я.
— Я хочу сказать, что в посольстве нет ничего такого, что вызывало бы ваше беспокойство.
— Хочу уточнить. Как я понимаю, вы говорите, что если раньше и были какие-то намерения по проникновению в наше посольство, то эти планы не были осуществлены. Вы это хотели сказать?
— Думаю, что вы сделали правильный вывод. Главное заключается в том, что в настоящее время ваше посольство абсолютно безопасно.
— И мы просто можем прямо сейчас туда въехать? — спросил я полушутя.
Красильников улыбнулся в ответ.
— Вы должны решать это сами. И такое решение будет правильным.
— Мы передадим ваши комментарии, — ответил я нейтрально. Мой инстинкт подсказывал мне отбросить высказывания Красильникова, но где-то в глубине души я знал, что он, вероятно, говорил правду. Где-то на этапе между принятием решения о проникновении в наше посольство и нынешним временем на Лубянке или даже в Политбюро могло быть сочтено нужным отказаться от этого мероприятия. Но было уже слишком поздно, доверие было утрачено. Однако в глазах Красильникова, когда он делал свое острожное заявление, я увидел что-то такое, что подсказывало — он пытается найти выход из трудного положения.
Хэттавей перевел разговор на семью Гордиевского — дежурная тема, возникавшая на всех уровнях контакта с Советами.
Никитенко реагировал не так эмоционально, как я ожидал, ведь Гордиевский работал у него, будучи английским шпионом.
— Вы завели разговор о жене и дочери Гордиевского, — заметил он с улыбкой, — и я вспомнил о его таинственном исчезновении из Москвы. Меня всегда интересовало, почему американцы проявляют такую заинтересованность в вывозе из Советского Союза его семьи. Это просто гуманитарный интерес или вы помогали Гордиевскому выехать из СССР?
— Наш интерес чисто гуманитарный, — ответил Хэттавей, игнорируя намек Никитенко. — Мы хотим, чтобы Гордиевский воссоединился со своей семьей.