Но, пожалуй, самыми ярыми противниками листовок оказались дашнаки. Они не спорили, они просто насмешливо отвергали самую возможность резни.
— Наши почтенные большевики, — кричал один из ораторов — членов «Дашнакцутюна», — не знают, с какой стороны зажечь коптилку, и поджигают не фитиль, а дно… О какой резне может идти речь, если здесь, в Баку, армяне и азербайджанцы живут вместе десятки лет? Нет, не о том говорят большевики, не о том…
Абдалла тоже считал, что на этот раз Васильев не прав: дашнаки первые завопили бы об опасности, если б она была, — ведь они армяне.
Абдалла Буранов с некоторых пор подружился с молодым рабочим Хачатуром. Отец его, старый часовой мастер, жил где-то на Нагорной, в бедном армянском районе, и юноша часто ночевал в бараке, иначе не успеть ему в такую даль на работу.
Буранов и сам не знал, что понравилось ему в этом чернявом парнишке, — наверное, его детская открытость, доброта.
— Отец считает меня непослушным сыном, — говорил Хачатур, — потому что пошел я в нефтяники. Ему уж очень хотелось, чтоб я тоже стал часовым мастером, копался в ходиках, перекручивал стрелки часов. А мне это неинтересно.
— А в бараке жить интересно? Хачатур вздохнул.
— А ты думаешь, у нас на Нагорной дворец? Приходи в воскресенье — посмотришь. — И вдруг спросил: — Хочешь, я тебе стихи прочитаю?
— Сказку, что ли?
— Ну вроде…
Ах, море, море, большое море,
Ты раздели со мною горе…
Во имя дружбы, ради братства
Немного подари богатства.
А я тебе отдам за это
Кусочек солнечного света
И ту мечту, что я лелею,
Ну, словом, все, что я имею.
Мне ничего не жалко, море,
Ты раздели со мною горе.
Абдалла не понял, что же хотел сказать Хачатур. Но почему-то тревожно, тоскливо стало на сердце.
— И все? — спросил он.
— Все… Так ты придешь в воскресенье?
— Приду.
— А найдешь?
— Конечно, — сказал он, — найду.
В это февральское утро падали пушистые снежные хлопья, скрадывая все уличные шумы. В средней полосе России такую погоду — снежную, с легким морозцем — называют благодатной.
Васильев наслаждался этим тихим, просветленным утром. Море было необычным: оно словно проглатывало валившийся на него снег, слизывало его с прибрежного песка и уносило с собой.
На улицах санные экипажи были нарасхват; у оборотистых извозчиков прибавились заработки и появился столичный шик.
Васильев смотрел на причудливое здание армянского собора, на людей, идущих со странной поспешностью, и утреннее благодушие, навеянное снежной погодой, сменилось чувством щемящей тревоги.
И вдруг город как будто вздрогнул.
— Вай-вай. Вай-ва-а-а-й! Спасите, режут! — раздался истошный крик женщины.
Это восточное «вай» ударялось о стены собора, о крыши домов и, отлетая, вонзалось в сердце. «Что это? Несчастный случай или начало?»
Васильев осмотрелся. Недалеко от Парапета скапливался народ.
— Вай, вай, — голосила женщина в черном. — Зарезали! Бабаева зарезали! Мусульманина зарезали! Ножом зарезали! Как овечку зарезали! Вай, ва-а-ай!
Улица гудела. Остановились извозчики, откуда-то прикатили большую азербайджанскую арбу.
На мостовой, обагряя кровью снег, лежал убитый. Лицо его было удивительно знакомым; уж не та ли это «Черная шапочка» — тень Исламбека?
Пристав был здесь. Васильев ждал, что он произнесет свое привычное «разойдись!», но ни один мускул не дрогнул на лице полицейского.
Между тем толпа, обрастая новыми людьми, увеличивалась как снежный ком.
— Вай, — многоголосо стонала толпа. И вдруг как колокол прозвучало:
— Это все они, армяне соленые. Люди! Армянин зарезал мусульманина. Бей их!
Васильев смотрел на пристава. Он знал, что все будет происходить при попустительстве властей. Но что будет происходить это так нагло — и представить себе не мог.
Толпа сразу поредела: почуяв недоброе, разбежались армяне.
Нет, в рабочих районах Накашидзе не посмел затеять резню: он знал, что большевистские листовки сделали свое дело. Но здесь, в этом разношерстном торговом центре города, было все подготовлено, все продумано…
Васильев видел, как вооруженные до зубов мусульмане положили на арбу труп Бабаева и, вознося руки к небу, проклиная армян и взывая к мести, грозной толпой двинулись за арбой. Сразу же откуда-то появился отряд солдат и группа полицейских. Они молча, словно эскорт, следовали за этой дико ревущей процессией, будто боясь, что кто-то может ей помешать.