— Что, товарищ Южин, хороша драчка? А все-таки наша взяла… И заметьте, несмотря на их численный перевес. Ну-с, пойдемте, нас ждет еще одно сражение — в шахматы…
За шахматной доской они встречались не часто: не хватало времени, хотя Владимир Ильич любил эту древнюю мудрую игру, Шахматистом Ильич был весьма сильным и, по мнению Галерки, мог бы успешно состязаться в турнирах с опытными игроками…
В редкую свободную минуту он с охотой садился за шахматный столик. Васильев-Южин оказался достойным партнером.
За игрой Владимир Ильич держался непринужденно, иногда напевал негромко какую-либо мелодию. Ходов обратно, даже явно ошибочных, не брал, но и противнику не делал поблажек.
— Этак, батенька, вы и в политике будете брать ходы обратно. Как же тогда на вас положиться прикажете? Нет уж, любезнейший, сделал ход, так умей за него и ответить.
Васильеву иногда казалось, что Владимир Ильич не просто играет в шахматы, что он в каждой партии ищет каких-то аналогий, что мысли его где-то далеко за пределами доски, они шире и глубже, чем просто обдумывание очередного хода. Иногда, когда ему приходилось атаковать Васильева, он, словно между прочим, замечал:
— Нет, батенька, уж не за свое дело вы, пожалуйста, не беритесь. Изводить губернаторов — этому вы научились. А вот защищать короля — не взыщите. Монархист из вас получился бы прескверный…
Как правило, Ленин сражался до тех пор, пока исход не становился очевидным.
Как-то во время партии Михаил забросил словечко насчет возвращения домой.
— В Россию бы мне, Владимир Ильич. Не по мне эта заграничная обстановка.
— А вы думаете — по мне? А я не хотел бы сейчас вдохнуть свой родной симбирский воздух? Волга, ширина, размах — сказочно.
Он говорил увлеченно, глядя куда-то вдаль, словно видел уже и Волгу, и Венец, и крутые симбирские берега…
— Россия… Нельзя вам пока туда, дорогой Михаил Иванович. Еще след ваш после бакинского пожара не поостыл. Уж поверьте мне, старому конспиратору…
Васильев и сам знал, что надо подождать. Да всякий раз, когда вспоминал о родине, становилось невмоготу.
Больше всего ему почему-то хотелось в Москву. Ему казалось, что именно там, в белокаменной, что-то назревает грозное и неотвратимое…
— Эх, Михаил Иванович, нам бы сейчас не просто домой, а на жаркое дело вернуться… — говорил Владимир Ильич. — А мы вот тут на эти очаровательные берега любуемся…
Женева в июне действительно очаровательна. Природа одарила ее всем — и жаркими солнечными лучами, и горным ветерком, и этим уютным озером. Южин умел ценить красоту и все-таки не мог избежать сравнений с другими местами. И всегда, как ни крути, получалось не в пользу Женевы… Озеро? Ну разве сравнишь его с Каспием. Горы? Красивы, ничего не скажешь. Но тот, кто видел, как серебрятся под солнцем, словно два гигантских алмаза, вершины Эльбруса, тот поймет состояние уроженца предгорий Кавказа.
И все-таки Васильев понимал необходимость пребывания здесь. Лекции в эмигрантских клубах, общение с Лениным и его боевыми товарищами были ему очень дороги, наполняли его сознанием своего места в борьбе партии, в большой и трудной революционной работе. С докладом о бакинских событиях он дважды выезжал в Берн и Париж по заданию Владимира Ильича.
Чаще других встречался Васильев с Галеркой. Привлекало в Ольминском его увлечение Щедриным. Он не просто читал этого великого писателя, не просто увлекался им. Михаил Степанович как-то научно подходил к каждой фразе сатирика, вел словарь его наиболее метких выражений и слов.
— Знаю, — говорил Галерка, — не время теперь для такой работы, а не могу бросить.
— Представьте себе, Михаил Степанович, я это прекрасно понимаю. Потому что сам не просто люблю Лермонтова, а обращаюсь к нему за советом и помощью в самые, кажется, неожиданные моменты своей жизни. И представьте, помогает.
Странное дело: именно Щедрин помог Михаилу Ивановичу понять этого человека. Сколько раз, читая гневные, едкие статьи Галерки, Васильев удивлялся: в жизни тот был мягким и добрым человеком. Как-то он высказал эту мысль Михаилу Степановичу…
— Не беру ли я свою злость взаймы? А вы знаете, что Щедрин был очень добродушным человеком? И вообще, сатирики — это самые добрые люди на земле. Это не парадокс. Никто еще не писал сатиру ради зла: ее всегда творят во имя добра.
Васильев любил эти тихие вечера, проведенные в небольшой комнатке Ольминского. Галерка почти всегда что-то писал для «Пролетария», и тогда Васильев подсаживался к этажерке и читал допоздна, порою не проронив ни слова.