Мария рада была тому, что муж занялся руководством драматического кружка. Он заметно оживился, даже повеселел, ходил в библиотеку, перечитал почти всего Островского, которым прежде не увлекался. Свои репетиции он начинал с интересных бесед о нравах и жизни российского купечества, о том, как и на чем наживает оно свои капиталы, как деньги, приобретенные поначалу, быть может, даже честным трудом, постепенно становятся для купца идолом, разлагают его самого, семью, детей, превращая их в бездушных, ненавидящих друг друга хищников.
Разговаривал Михаил легко, свободно, разъясняя не только пьесу, но и всю несправедливость капитализма. Когда Ашот мельком спросил, не опасно ли это, Южин ответил:
— Пьеса Найденова цензурой разрешена. А там обо всем этом написано.
Ванюша Банников поначалу бывал на репетициях почти каждый вечер. Судьба семьи Ванюшиных настолько взволновала его, что по его настроению и реакции сверяли артисты, правильно ли они трактуют образы своих героев.
Однажды Михаил Иванович увидел на глазах юноши слезы. Южин попытался успокоить его, но безуспешно.
— Откуда господин Найденов знает про меня, про нашу семью?
— Да ведь не про вашу семью эта пьеса, — хитрил Васильев.
— Про нашу, про нашу… И фамилию-то придумал нарочно — Ванюшины… Про меня, значит… Про меня.
Михаил Иванович никак не ожидал таких ассоциаций — «Ванюшин» и «Ванюша». Действительно, словно нарочно дал автор пьесе такое название, словно нарочно взяли ее к постановке красноярские любители.
Неожиданно на репетицию явился сам купец Банников. Высокий, с рыжеватой окладистой бородой, в традиционном купеческом жилете с золотыми цепочками на нем, он внешне походил на человека мягкого и доброго, в нем было даже что-то интеллигентное. И только водянистые, светлые глаза смотрели непреклонно и даже с угрозой.
— Пойдем, Иван, домой. Чего ты здесь потерял? Целыми днями торчишь. Аль другого дела у тебя нет?
— Я бы, тятенька, позднее пришел…
— Позднее нельзя. Сейчас надобно.
Словно боясь, что может возникнуть скандал, Ванюша встал, виновато огляделся вокруг и, потупив взор, вышел.
Михаил Иванович видел все это и понимал состояние юноши. Он просил Ашота поговорить с ним, помочь ему. Тихий, слабовольный Ванюша не мог, конечно, противостоять тому укладу, который существовал в их купеческой семье. Может быть, ему лучше уехать из Красного Яра?
Ашот пытался поговорить с Ванюшей, но тот лишь смущенно улыбался и отвечал:
— Что вы, господин Каринян, я ведь не болен, я совершенно здоров и физически и нравственно… Не извольте беспокоиться…
Михаил Иванович пытался еще раз поговорить с Банниковым-старшим, но неожиданно получил жесткий отпор:
— Нечего из моего Ивана делать кисейную барышню. Все это у него от молодости… Ничего, перемелется — мука будет…
— Но поймите, он тяжело переживает свое положение…
— А какое такое у него положение? — взъярился купец. — Вы там всякие пьески поганые придумываете, купечество поносите, а оно, между прочим, всех вас кормить изволит. На слова больно горазды. Вот и Ваньку моего с пути истинного сбиваете. Слаб он, верно, в мать пошел, непутевый. Ну да ничего. Никуда я его от себя не отпущу. При себе держать буду, пока он сам отцовскому капиталу хозяином не станет. Я ему или характер, или ребра поломаю.
Михаил видел, как багровел Банников, как пошло пятнами его лицо, шея вздулась. «Вот оно, доброе купеческое сердце», — думал Южин, вспоминая их первую встречу.
— Ну а если вы не ребра, а душу мальчику сломаете? Испоганите ее, изомнете… Что тогда?
— Вот тогда и станет настоящим купцом, — отрезал Банников. — А жалостливый и хрупкий — это в наше время не человек.
— Но ведь он ваш сын, — пробовал усовестить купца Михаил.
— Вот именно мой. Моим он и будет — банниковским! Дальнейший разговор был бесполезным, и Южин ушел.
Вместе с Ашотом пробовали они разговаривать и с Ванюшей. Михаил рассказал ему о судьбе московского фабриканта Николая Шмита, который восстал против своего класса, пришел в ряды революционеров-большевиков. Ванюша сначала внимательно слушал, а потом, словно решив для себя что-то, сказал:
— Нет, это не по мне…
— Он чем-то учителя Улезко напоминает, — заметил Ашот.
— Да, нелегко ему будет жить на Руси, — решил Васильев.