Да, проверялось на житейском опыте: дошёл до двери, назад глянул, по неосторожности, и — попёр обратно…
Всё по канонам ёп-охальной жемчужины народного фольклора про двор, кол и мочало: пришёл к двери с махой-похуисткой в сидяче-наглой позе — оглянулся, а как оглянулся — захотел опять, захотел опять — кол торчком, и — в то же мочало, не начать ли сказочку сначала?. дошёл — оглянулся — захотел — торчком — не начать ли… Закольцованный цикл — безвылазно…
Поэтому, из хитрости, он иногда скромно потуплял взор перед творением шедевральных вздрогов, казалось бы простого, но вдохновенного карандаша и, в результате, вызывающие позы Томки за его спиной просто не срабатывали. Ха!.
Однако Граздец — падла ещё та, Матвей с четвёртого курса предупреждал. Да ещё зловеще так совпало: число и день недели. Нет, при таком раскладе сегодня лучше «бонсвар, мадам!» и — прямо в коридор.
Так, приближаясь к двери, он печалился, попутно (и не в первый раз) о горькой судьбине братанов-тамплиеров — самый загадочный средневековый орден рыцарей за те дремуче-тёмные века.
13-го, в пятницу, их всем гамбузом арестовали, пытали, заставили оговорить самих себя и жгли за это на кострах без малейшей презумпции. Кто выжил — ушли в подполье, стали масонами и теперь заведуют всемирной банковской системой…
Выныривая из мрака средневековья к яркому свету лампы паскуд-следоватей из-под окна, он потянулся к дверной ручке, но какое-то двадцать шестое чувство заставило его вдруг обернуться и отбить метнутый ему вслед томагавк (в виде подушки с наволочкой) на койку сожительницы справа.
Томка стояла возле подоконника как есть, без утайки. Голяком, однако в тапках — одна ступня упрятана для сокровенности, вторая для загадки.
— Смотри, — сказала Томка многообещающе, — пожалеешь…
— Да ладна, чё ты так уже, в натуре… Выйду хотя бы тамплиеров предупрежу…
* * *
Пазлик #7: Горевание Прощания
От блеска солнца в узорной льдистости мороза по стеклу окна, холод в хате тиснет как бы крепче. Крепко зажмурившись, Юля крутнулась под косматой овчиной старого кожуха — отцовский ещё — лицом к стене, задремать обратно, пока мать не покличет подняться.
Тогда уже Юля отбросит кожух, спустит ноги с кровати, чтоб засунуть их в головки валенок обрезанных ниже, чем по икры, и пойдёт к рукомойнику под зеркальцем на стене, умыться студёной водой и расчесать свою русую стрижку, как у той комсомолки в довоенной кинокартине.
А дальше уж покатится каждодневный круг хлопот по хозяйству и в хате — разжечь печку, кочергой сдвинуть плоские кольца в её верхе, чтоб дно чугунка попустилось поближе к огню и — как согреется вода для телушки в сарае — ухватом вытащить его на край, бо́льшее кольцо сдвинуть обратно поверх разгулявшегося в печи пламени, покрыть его почернелым от сажи низом чайника, начистить бурак и картошку для готовки обеда, позавтракать с матерью, подмести хату, пойти с вёдрами по воду до колодязя, занести со двора вчерашнюю, морозом досушенную стирку, неподатливо твёрдую, как большие листы картона, однако в тепле обмякнет и станет как раз для глажки тяжеленным утюгом с заправкой головешками из печи оставленными утренней протопкой, той парой полешек-дровиняк; пока мать выгребает навоз у телушки.
Стирали они вчера вдвоём, у ночвах возле проруби на реке, дотирали золой заместо довоенного мыла, но чисто выходит, только руки мёрзнут как палки, и надо навпеременку — одна стирает, другая руки греет об себя, под телогрейкой.
А после обеда Юля достанет холстину, иголку и продолжит свою вышиванку…
Но этот день не стал таким же как все дни. В дверь хаты кто-то начал колотить, ну прям как скаженый, и голос дядьки Митяя, пьяного с утра до ночи, загукал:
— Хазяйвы! Эй! Хазяйвы!
Мать пошла в калидорчик глянуть шо тому надо, и гребешок, пока Юля встревоженно вслушивалась от зеркальца над рукомойником, замер в её руке.
Мать скоро вернулась, насупив брови над растерянным лицом, и наказала Юле переодеться у хорошее, а на испуганные вопросы Юли отвечала только: «Та скорей же ж, скорей!»
Она собрала оставшиеся с вечера пару картошек в мундирах, две головки лука, отсыпала соли в пакетик, который склала из странички школьного учебника Юли и завернула в тряпицу последнюю скибку сала, что была в хате.
Всё это мать уложила в холщовый мешочек на столе, добавила туда один целый хлеб, а потом обхватила плечи Юли, поверх пальто и платка на волосах дочери и — зарыдала: «Божечки! Божечки!»