Касаемо температуры, Герасим Никодимычу, в целом, как-то и фиолетово даже.
Из одежд окружающих и по своему пальтецу нетрудно сделать вывод, что где-то там на улице уже осень, возможно и зимы начало, однако, не делая резких движений, навряд взопреешь даже и в пальто.
Другое дело освещённость, с этим да, она здесь тускловата и причиняет Герасим Никодимычу необходимость в стискивании век, и тем самым корёжить из его лица рожу страдальца-хроника от миопии высокой степени. Потому что он пишет. Стоя…
Стол ничуть не рассчитан для пользования им в сидячей позе. Отнюдь!
Он приподнят, на манер конторок для писчебумажного труда банковских служащих в эпоху Диккенса и зарождения капитализма в России.
Вместе с тем, столешница имеет горизонтальную, а не наклонную, направленность и Герасим Никодимыч может упирать в неё свои локти, всё так же стоя, чтобы удобнее писалось.
Он пишет ручкой в стиле ретро, да, вот именно — с пёрышком, хотя весь цивилизованный мир давно уж перешёл писать шариковыми, привязанными к чему-нибудь стационарному в интерьере общественного места, в котором пишешь.
Пёрышко нужно обмакивать в одну из пары чернильниц соседствующих в чёрной пластмассе прибора в центре.
Он выбрал правую, куда макать, вторая предоставлена желающим пристроиться по ту сторону широкого стола, поближе ко второй ручке лежащей, выжидательно, в продольной бороздке всё того же прибора, по ту сторону чернильниц, которых в нём ровно две.
Ему особо нравится вот эта поволока с прозеленью, что плёночно подёрнула поверхность чернил налитых в правую чернильницу, да и в левую тоже, но туда он не макает.
Макать надо осторожно, не до самого дна, поскольку чернил налито туда чрезмерно чересчур. Он не хотел бы запачкать себе пальцы, покуда пишет, второпях, на обороте очередного телеграфного бланка в помещении международной телефонной и телеграфной связи Киевского Главпочтамта.
Даже зажмурено прижатыми глазами, ему не различить что именно он пишет, там, среди расплывчато неразличимых строк, но он слышит, как приговаривает своей руке:
— Это элементарно, Ватсон, 18 галер вышли из порта Ла Рошель в неизвестном направлении… держа курс в гавань Лиссабона…
Исписанные бланки Герасим Никодимыч складывает, не слишком тщательно, и набивает ими левый карман пальто, уже достаточно припухший, объёмом вынуждая суконный клапан приподняться и как бы оттопыриться, отчасти.
А что ещё остаётся ему делать, когда уж четверть часа с гаком, как прищучила его его Муза, прямо тут, на Главпочтамте.
Невидимая никому, даже и самому творцу-подельнику, но столь неодолимо требовательная Муза.
Хорошо хоть бланки подвернулись на столе, с его прибором вместе.
— О, черт! Во что же всё же был он там обряжен? В гробу том грёбаном?
— Не беспокойся, в саван его закатали, который уж истлел х3 когда.
Герасим Никодимыч схватился за карман пальто:
— Вы подглядывали?
— Какие подглядки в аудиокнигу, чудак-человек?
Герасим Никодимыч прекратил жмуриться, чтобы всмотреться в нежданного собеседника по ту сторону разделяющего их стола.
На людях его близорукость не сказывалась и он ясно различал плечистого субъекта в шляпе, упёршего свой взгляд в машинку — миниатюрная детская игрушка из тех, что начинающие отцы дарят своим первенцам, чтоб и самим, краями, поиграться, восполняя недополученное в личном детстве — которую тот любовно покатывал по жёлтому лаку столешницы, туда-сюда, пальцем ласкающим её капот.
— Мы знакомы? — спросил Герасим Никодимыч, отчётлива предчувствуя, что нет.
Глаза незнакомца, со вздохом, оторвались от игрушки и заторможено двинулись вверх, до контакта с ожидающим их взглядом.
Они слились, но лишь отчасти — правый глаз субъекта остался отвечать на взгляд Герасим Никодимыча, но левый продолжил скольжение вверх и немного левее.
— Муся? — строго выговорил потусторонний застольник невидимо кому, — делать больше нечего? Пристаёшь к пожилым людям, как будто мало тебе всяких патлатиков.
Герасим Никодимыч продолжал заворожённо вглядываться в чёрную дырку зрачка оставшегося глаза, чья радужка выцветше-небесного цвета делала его ещё острее, до колючести.