Вдруг он увидел Наташу. Да, это несомненно была Наташа. «Что за черт, наваждение какое-то», — подумал Павел и для проверки тихо позвал:
— Наташа.
Девушка вскочила. Он увидел знакомые глаза, те самые, с неярким золотистым светом, что были в Оржице.
— Павел! — знакомые пальцы схватили его за руку.
Она. Несомненно она. Наклонилась. Губы дрожат.
— Зачем плакать, Наташа? Лучше дай воды. Да расскажи, как случилось.
А за Наташиным плечом появляется старческое в мелких жилках, почти материнское лицо.
— Одужал немного? Ну, пей.
Вода прохладна, чиста. Он пьет, наслаждаясь. Старуха уже снова несет что-то.
— Балачки после. Зараз покушай маленько.
Ложку за ложкой, чувствуя приятную теплоту во рту, в горле, ел Павел из рук хозяйки молочную кашу. Он пьянел, глотал, захлебываясь, пока старуха не отвела ложку.
— Ну, будет. Больше нельзя.
— Может быть, еще немножко, — просит за Павла Наташа.
— Нет уж. Неможно. Он сейчас хуже нарожденной дытыны. Кормить его надо помаленьку, как воробьенка.
Старуха отхаживала Павла, как умудренная опытом птица-хлопотунья едва вылупившегося птенца. Она ежеутренне готовила свежий отвар сушеных груш, журила Наташу:
— Ты, дивчина, рада мясом его накормить. Отваром пой. Грушки лучше всяких лекарств. Добрые грушки. Еще в позапрошлом году сушила.
Она раздобывала у соседей мед, готовила теплую сыту.
— Мед, сынок, для слабого, что молоко для малого.
Видя, что Павел заглядывается на борщ, утешила:
— Погоди, человек! Будет срок — и борщу и вареников тебе наварю.
Павел креп. Боли в желудке, которые мучили его в первые дни после лагерной голодовки, затихли. Рана на ноге очистилась. Глаза, спрятанные в глубокие впадины, поднялись, — к ним вернулся прежний блеск.
Каждое новое утро он встречал более бодрым, сильным, чем был накануне. Он возвращался к жизни, и клетки его мозга, и капли его крови пульсировали, радуясь и торжествуя. Хотелось бесконечно смотреть, слушать, двигаться. Все вокруг было драгоценным, полным, знакомым. Никогда еще солнечные лучи не были так теплы, сверкающи, как те, что ворвались утром в хату бабки Илыны. Они текли по лицу, будто пахучий, золотой теплый мед. Они текли, и все вокруг становилось небывало-красивым... А маленькое окно, в которое они проникали! Там вечно двигалась многоцветная чеканная осенняя листва. Там жужжали пчелы, гомонили воробьи... Когда открывалась дверь, оттуда врывался воздух прохладный, как ключевая вода, и хата наполнялась запахами опавшей листвы, дозревающих антоновок, влажной осенней земли.
Но ничто так не радовало, как две женщины, что были возле. Если бы не плен, не странное стечение обстоятельств, может, он не узнал бы никогда, сколько сердечности способна подарить чужая старая женщина чужому, попавшему в беду человеку. Должно быть, весь запас материнской любви, предназначенной троим разбросанным по свету сыновьям, отдавала бабка Илына Павлу. Она не ждала благодарности. Да и чем, кроме простого «спасибо», мог благодарить ее пленный.
Павел просил:
— Не хлопочите так, бабка Илына! Чем я вам отплачу за все?
— Молчи, дытыно, молчи! Одужаешь, пойдешь до дому, и не надо мне краще отплаты. Может, моих сынов тоже добрые люди кормят да греют.
Старуха торопливо смахивала слезу с внезапно покрасневших век.
Суровость, которой начал было учиться Павел, таяла. К горлу подкатывался теплый, щекочущий комок. Ему приходилось закусывать губы, чтобы сдержаться.
Но волнение проходило. Павел вновь купался в теплом, ласковом мирке, куда занесла его Наташа и счастливый случай. Может быть, мирок казался особенно теплым потому, что в нем была эта девушка. Или она — его маленький спаситель, не то женщина, не то ребенок — была особенно ласковой, любящей потому, что все прекрасно, когда возвращаешься к жизни.
Едва Павел стал подниматься, перед ним все настойчивее начал возникать вопрос:
— Что же дальше?
Он знал только один ответ:
— Будем пробираться к своим.
Но где свои? Бабка Илына заменяла Информбюро. Она приносила из села туманные безотрадные вести. Говорили, будто Москва сгорела дотла, немцы дошли до Урала. Такого не могло произойти, такому Павел не мог поверить. Но все же, пусть ничтожный, процент правды был в болтовне. Должно быть, Красная Армия продолжала отступать. Может, до нее километров пятьсот. Все же надо попытаться.
Пришел вечер, когда Павел заставил себя наконец сказать Наташе: