– Голова… – Софи потерла виски.
– Прилегла бы…
– Не поможет. Только настроение всем испорчу. Надо домой.
– Ну, тебе виднее, – неожиданно согласился Модест Алексеевич, и Софи испытала огромное облегчение. – Сейчас распоряжусь. Что твоим-то сказать?
Тимофей, зрелый, красивый мужик лет сорока с лишком, с сединой в густой, окладистой бороде, смотрел неодобрительно, как смотрят на нерадивых хозяев умные лошади или собаки.
Софи избегала его взгляда и, не в силах остановиться, все терла руками виски. «Сколько ж еще можно? Сколько? Отчего так все? – непонятно к чему спрашивала она себя. – Почему ж все у меня так нескладно выходит? Я, верно, все неправильно делаю. Но что же будет правильно? Как узнать?»
Начавшийся дождь бил по верху кареты, в маленькую дырочку наливалась вода. Софи подставила под нее палец, потом облизнула. Дождевая вода показалась горькой и терпкой, как шампанское-брют. Внутри кареты сразу стало промозгло, запахло мокрой шерстью.
Софи зябко повела плечами и упрямо вздернула подбородок. При мысли, что скоро она окажется дома, в своем единственном настоящем убежище, на душе легчало и теплело.
– Эй! Не балуй! Почто это?! Куда?! – послышался крик Тимофея, мало не заглушаемый разрядами грома.
Софи выглянула наружу, и ничего еще не видя в сполошной грозовой кутерьме, душой, морозным ознобом почувствовала присутствие того жизненного явления, о котором так хотела позабыть все эти дни. Звалось это явление – Туманов.
Словно во сне или бреду, подчиняясь как бы чужой воле, чужому сценарию, она вышла под дождь, жестом удалила со сцены Тимофея. Оркестр! Туше! Занавес! Может быть, она произнесла это вслух, потому что на отчаянном, залитом водой лице Туманова мелькнуло недоумение.
Они стояли почти рядом, но видели друг друга лишь при вспышках молний, погружаясь в промежутках в беспросветную тьму, потому что ослепленные зрачки не ловили призрачный вечерний свет.
– Зачем вы здесь? Как? Почему?
– Я тебя ждал, Софья. Я писал, ты не ответила.
– Что ж отвечать? Но как вы знали, что я поеду?
– Я был в деревне, мне Ольга сказала, что ты к родным, в Гостицы уехала. Как назад ехать, нельзя плотину миновать. Вот, я здесь.
– Я могла бы и завтра…
– Я б подождал.
– Здесь, у плотины, в грозу?!
– Что мне? У меня внутри гроза.
– Отчего?
– Ты обиду простила? Или нет? Чего мне сработать, чтоб простила?
– Зачем вам? Мало девушек в городе? Замужних дам? Грушенька вот тоже, очень ничего, если подкормить ее… – Софи понимала, что говорит невозможное, неприличное, стыдное, то, чего не должна говорить ни при каких обстоятельствах, но само нелепое присутствие Туманова раздражало ее до крайности, вызывало говорить и делать глупости.
– Ты не про меня? Так? – волнуясь или забывшись, Туманов начинал говорить на языке городских низов. Литературный язык давался ему лишь сознательным усилием. – Культурная да родовитая, так? Возле таких барынек лишь порядошные рядиться могут? Где же женишок твой? Что ж провожаться-то не поехал?
– Не ваше это дело! – с силой выкрикнула Софи.
– А коли мое? – Туманов сдернул шляпу, приблизил к ней мокрое лицо с прилипшими ко лбу волосами. Глаза с расширившимися зрачками дышали безумством. – Коли мое?
Как в детстве, после няниных сказок, показалось вдруг, что сейчас придет диво дикое, страшное, черное, сгребет ее в охапку, и утащит за синие леса, за высокие горы…
– Подите! Я боюсь вас! – вскрикнула Софи. – Вы мне противны!
Туманов отшатнулся, словно она ударила его по лицу.
– Противны! – Софи топнула ногой, разбрызгивая грязь. – Вы думаете, что вам все можно! У вас деньги, власть, вы мужчина, вы можете добиться, чего хотите. Так?
Туманов помотал головой, не то отрицая что-то, не то просто стряхивая воду с волос.
– Так знайте: не будет по-вашему! Хотите силой, как там, в клубе? Что ж – попробуйте еще раз. Только знайте – Тимофей, он не Иннокентий, он изувечить может… Да и я буду сопротивляться изо всех сил!
– Я не боюсь Тимофея, – тихо сказал Туманов. Слова его приходилось почти читать по губам, между вспышек получались промежутки. – Я… насильничать… не умею… пусть, коли так… зря Грушу послал… самому…
– Это да! – Софи с удовольствием вклинилась в его сбивчивый монолог. Зубы ее стучали от холода, и от этого голос получался как бы дробным, похожим на перестук колес. Растерянное, любимое лицо Гриши стояло перед глазами. – Только вашей Груши в нашей жизни и не хватало! Чего теперь с этим делать – ума не приложу!