Взяв в каждую руку по карандашу, тот медленно перебирает массу. Разделяет на мелкие кусочки. Обнажает волокнистые внутренности.
— Господи, — слышит он вздох Барбары над плечом. Толстый слой золотистых волос обнаруживается среди чёрных. Богатая жила волос Бобби, американское золото… в мешанине местных, уверенно чёрных. Пиао убирает образец волос в целлофановый пакет и закрывает его. Пинцетом достаёт другие объекты из волосяного комка и отправляет их в другой пакет.
— Что-нибудь всегда остаётся, — выдыхает он.
Потом он идёт в спальню, где его встречает жопа Яобаня, выпучивающаяся из-под кровати. Если бы жопу можно было продать по цене свинины, Шишка сидел бы на целом состоянии.
— Как результаты?
Яобань садится, как Будда, смахивает пыль с кителя, пуговицы рубашки вот-вот выскочат из дырок.
— Один презерватив, использованный. Три таракана, мёртвые. Минимум сотня сигаретных бычков, только подслушивающих устройств ни хуя нет. Шестое Бюро не следило за этим вай-го-жэнь. Не похоже, чтобы они прорабатывали эту комнату. И уборщики тоже не отличились усердием.
— Уверен?
— Так же, как мой живот уверен, что пора подкрепиться.
Уверенней быть нельзя. Пиао возвращается к окну. Город движется. Медленные струйки бликующих стёкол выезжают из тени. Снова он выглядывает парк Хуанпу… причал речных путешествий, зная, что невозможно увидеть его из комнаты 201. Снова он перечитывает две открытки от Бобби. Да, так и есть. Без сомнения. Когда светит солнце, ничего больше не остаётся.
Вид, о котором он писал, нельзя было увидеть из окон номера 201. И из любой другой комнаты отеля Цзин Цзян тоже. Когда Бобби Хейес писал эти открытки, он сидел в другой комнате, в другой части города… и смотрел на совсем другой вид из окна.
Тёплые пальцы зарываются в холодную воду. Она держит клок волос Бобби, вьющихся в струе.
— У вас есть дети?
Он еле слышит её через шум воды.
— Нет. У меня была жена, но детей не завели.
Она чуть поворачивается к нему. Слёзы, одна за другой, текут по щеке.
— И не надо. Так больно их терять. Лучше уж совсем не иметь.
— Но сколько воспоминаний осталось вам…
Барбара поворачивает ручку крана, оборачивается к нему. Вытирает руки и заворачивает ком волос в платок. Глубина молчания подобна ножу, прижатому к горлу Пиао.
— Воспоминания…
Пиао думает, что ни разу в жизни не слышал слова, сказанного с такой тоской.
— Извините, — говорит он, выводя её из ванной. Рука её холодна, как лёд.
Ресторан в отеле закрыт, но красно-золотой значок Пиао открывает им двери; доллары Барбары обеспечивают кофе… горький и еле тёплый.
— Вы знали своего сына?
Барбара закуривает. Она сидит так близко, что он вдыхает дым, запах кожи и мёда. Он отдал бы средний палец за одну-единственную американскую сигарету.
— Мне кажется, да…
Она так решительно втягивает в рот длинный фильтр, словно это спасательный трос. Кончик сигареты разгорается до цвета зрелого мандарина.
— …я знаю, что он всегда ненавидел носить памперсы… моментально их с себя стягивал. Когда ему было шесть, у него была аллергия на арахис. Я дважды отвозила его в больницу. Когда ему было восемь, от нас ушёл отец. Я знаю, что Бобби это тяжело далось, но мы никогда об этом не говорили. Знаю, что в десять лет, когда он нашёл в саду дедушки наконечник стрелы Чероки, он решил стать археологом…
Губы её тают вокруг окурка. Мягкие, спокойные реки, окружающие, обнимающие скалистый остров.
— Вы знаете сына-ребёнка, сына-мальчика, может, даже подростка, если вам повезло. Но знаете ли вы сына-мужчину? Кто вообще разбирается в мужчинах?
Дым течёт изо рта. Туманит глаза.
— Мужчины никогда не говорят женщине ничего важного. Сыновья говорят матерям только то, что считают нужным. Знает ли ваша мать, что вы ходили в больницу менять повязку на пальцах? И что вы вообще были ранены?
Руки старшего следователя ныряют в карманы штанов.
— Понимаете, о чём я?
Руки погружаются всё глубже. Вот оно.
— Когда вы говорили по телефону, он хоть раз упоминал о девушке?
Барбара качает головой.
— Нет, никогда…
— Точно?
— …ммм, да, точно. Он никогда не говорил мне о девушке.
Взгляд Пиао уплывает, ускользающая мысль мелькает у него в голове. Хотя Цзин Цзян — самый престижный отель Шанхая, выглядит он пыльным, замученным. Любимая тётушка, которая медленно угасает посреди застиранного красного вельвета, обветшалых красно-жёлтых узорчатых ковров. Он смотрит, как через двойные двери выходит группа туристов, лица раскраснелись от душа, слишком горячего, слишком сильного. Ни единого проблеска маечек и слаксов. Чтобы провести хотя бы одну ночь в роскоши Цзин Цзян, ему придётся отвалить трёхмесячную зарплату. Он отводит взгляд.
— Вы что-то знаете. О чём таком вы молчите сейчас?
Он уже держит целлофановый пакетик в руке, его содержимое вываливается на страничку записной книжки. Шесть полумесяцев обрезков ногтей кровоточат ярко-красным лаком. И от них… идёт запах той ночи на побережье. Грязь… её тяжёлая, чёрная вуаль соскальзывает, обнажая побелевшие пальцы ног с красными ногтями. Как перезрелые вишни.
— О девушке, про которую никогда не говорил ваш сын.
Пиао карандашом показывает на обрезки ногтей в красном лаке.
— Проститутка?
Интересно, почему мать автоматически считает, что в ванне его сына может мыться только е цзи?Может, лак на ногтях слишком яркий? Слой его слишком толстый? Может, она думает, только проститутка может стричь ногти в ванне?
— Нет, не проститутка. Дикие фазаны слишком заняты, чтобы на работе ухаживать за ногтями. Е цзи или лежит на спине, или на заднем сидении такси едет в отель, чтобы там лечь на спину. Время — деньги. Деньги — ебля.
Она не краснеет. Пиао чувствует себя обманутым. Барбара понимает логику. Её руки нащупывают в кармане локон волос Бобби; она катает их между пальцами. Тайна на тайне. Как слои лука.
— Нет, эта девушка расслаблялась, чувствовала себя как дома. Они хорошо друг друга знали. Игра в маму-папу. Игра в семью…
Волосы, скрутившись между пальцами, кажутся колючей проволокой.
— …среди тех восьмерых, что мы вытащили из Хуанпу, была женщина. Красивая. Ногти на ногах крашены в красный. Тот же оттенок. Помню, они напомнили мне про сладкую вишню. Как давно я не ел вишни.
Пиао снова собирает обрезки ногтей в целлофановый пакетик и закрывает его; встаёт, разминает пальцы.
Путь к двойным дверям ресторана кажется опасно длинным. Он держит за зубами полу-тайну, полу-правду. И всё время чувствует её шаги за спиной… их тени накладываются, переплетаются. Когда она подходит к дверям, он видит туристов, столпившихся в коридоре. Они пахнут мылом и кожей… «баксы» и мечты. Может, этот запах выдавит из его ноздрей вонь речной грязи и тайн.
Тайны… намёк на непойманного медведя.
Она теряет его в толчее туристов, но вот его видно у лифтов… она ловит его, пока чёрный рот дверей всасывает их в давку шотландки и дерматиновых рюкзаков.
— Завтра…
Пиао поворачивается к ней лицом. Какие же синие у неё глаза… невыносимо синие.
— …надо съездить в университет Фудань, может, там мы найдём следы Бобби и Лазаря Хейвуда?
— Мы? Мне кажется, вы не очень понимаете ситуацию, наша американская гостья. Это расследование группового убийства. Приходится следовать чётким протоколам. Есть правила, которые запрещают нам привлекать посторонних к таким расследованиям. Нам тут не нужен, как вы это называете… «дружище»? Это Шанхай. Это вам не Сиэтл.
Пиао лезет в карман за мятой сигаретой из мятой пачки. Удар понимания — их не осталось.