— То ещё местечко; ничего подобного сроду не видела. Ну, не считая Плазы в Нью-Йорке или Дювиля в Майами.
Она поворачивается, чтобы взглянуть на Пиао, света почти нет, глаза его теряются в полутенях. Пальцами он ведёт по стене, по двери, снова по стене.
— На деньги от мерзостной торговли наркотиками можно купить много прекрасных вещей.
— Это здание построено на грязные деньги?
— Торговля опиумом. Его построили Сасуны в начале века. Они были громадным торговым домом, как Жардин…
Он останавливается рядом с дверью комнаты 315. Ключ в одной руке, другая вцепилась в настенную завитушку.
— …до войны здесь можно было снять комнату. Отель «Китай». С собственной водопроводной системой, которую питал источник на окраине города. Здесь были мраморные ванны, серебряные пробки, глазированные фарфоровые толчки в туалетах, их везли из Великобритании. Самый изысканный и красивый ар деко в Китае…
Он втыкает ключ.
— …Ноэль Ковард останавливался здесь. В этом отеле он дописывал «Частную жизнь». Слышала про такую книгу?
— Это где бывшая жена стала призраком?
Он распахивает дверь.
— Мне кажется, англичане понимают толк в стиле. Ноэль Ковард. Глазированные фарфоровые толчки…
— …и шоколад Cadbury…
Даже в этой темени Барбара видит, как он улыбается.
— …такая самоуверенность, такой стиль. Сегодня в Китае сложно найти что-то подобное. А Сасуны, построившие это здание, знали в этом толк. Они были евреями. «Единственная вещь в мире превыше евреев, и это дерби».
— Кто это сказал, Ноэль Ковард?
— Сасуны.
— Неправильно сказали.
— А что, разве евреи не великая нация?
— Конечно, великая. Но самое великое в мире — совсем не евреи и не дерби… Это Кентукки.
Лампы в комнате вспыхивают… лужи тепла. Потоп мрамора с розовыми прожилками, сильно скошенное зеркало глядит с дальней стены. Старший следователь идёт в комнату вслед за Барбарой, смотрит, как свет играет на её плечах, её щеках. Кентукки, он знает, это не в Китае. Наверно, в Америке или Англии. И ему интересно, есть ли там фарфоровые толчки.
Комната находится в организованном беспорядке. Мебель покрывают дюны чехлов. Целлофан. Стремянки, доски, банки с краской, кисти… аккуратно сложены в дальнем углу под двойными венецианскими окнами. Внизу раскинулся город, только артериальный свет дорог, пронзающих Пудун в сторону Бэйлай, нарушает воронью черноту. У девушки, жившей в номере 315, должно быть, водились деньги. За такую роскошь придётся выкладывать не меньше двух сотен юаней за ночь. Такую сумму могут себе позволить дипломаты, руководители компаний, политики… богатеи. Таких людей обычно прослушивают. Старший следователь знает, где искать. Как пёс находит кость, так Пиао находит то, что ищет. Внутри электророзеток в двух комнатах УВЧ-передатчики на чипе. Запитанные от сети, непрерывно работающие. Устойчивые к «подавителям жучков». Передают в очень узкой полосе для определённых приёмников. В телефонной распределительной коробке стоит перехватчик. Запитан от линии. Не нуждается в уходе. Невидим для электроники. Передаёт обе стороны телефонного разговора, стоит поднять трубку. Современная техника. Аккуратная, надёжная… бесшумная. Только шестое бюро имеет доступ к такому оборудованию. Остальные тридцать министерских бюро зависят от человеческих разведданных. Это дешевле… тут наехать, там дать в зубы. Нет, здесь поработало шестое бюро. Пиао ставит на место крышку коробки и завинчивает шуруп. Такая технология — хороший знак. На конце каждого передатчика, пусть и через пару километров отсюда, находится приёмник. За приёмником сидят сонные, скучающие оперативники. Думают о еде, пиве, постели. Но рядом с каждым оперативником, не знающий усталости… магнитофон медленно крутит бобины. Его внимание бездонно. Каждое слово ложится на плёнку. Каждый разговор откладывается на диоксиде хрома. Девушка, а может и Бобби, оба живут на плёнках. Пронумерованных, надписанных чёрным маркером, сданных в каталог. Стоящих там, в рядах других плёнок.
Барбара смотрит из окна. Нити фонарей на горизонте впутываются в её волосы нимбом холодного белого света.
— Как, сказал портье, её зовут?
— Е Ян.
Она повторяет имя себе под нос, отодвигая картины грязи, выдавленных глаз, крашеных в красный ногтей… всего, что с ней связано. Думает только о беременности, о ребёнке. Слова, которые Бобби ни разу не произнёс. Ни разу не написал. Глазами она ведёт по очертаниям Бунда далеко внизу. Чёрный надрез на боку парка Хуанпу. Где зелень перетекает в шиферно-серый.
— Это вид, который Бобби описывал в открытках?
Пиао стоит у неё за плечом, дышит её ароматными волосами.
— Он самый. Тут он и жил. Здесь была его девушка, она ждала от него ребёнка. Ты знаешь, что так всё и было. Если хочешь, я могу разобрать ванну, показать тебе его волосы в трубе. Может, мы снова найдём обрезки красных ногтей.
— Спасибо, Пиао, это ни к чему.
— Не надо благодарить за такие вести. Каждое слово в них пропитано болью. Знать, что Е Ян была девушкой Бобби — понимать, что именно её мы вытащили из Хуанпу.
Глаза её уже затуманились. Фонари превращаются в звёзды. Река, Бунд, неотделимая грязь. Сдерживая поток слёз, она в последний раз смотрит из окна. Отсюда смотрел Бобби. Она хочет стать его глазами, его чувствами. Сохранить этот вид из окна… навсегда. Она отворачивается и идёт к дверям. Старший следователь — за ней.
Они не говорят друг другу ни слова, пока отель не остаётся далеко позади; его окна теряются во множестве других. Разливается утренняя прохлада. Холод раком впивается в каждую кость. Душит решимость. Гложет душу. В небе появляется свет, ленты облаков пеленают его, и это похоже на подставку с широкими мясницкими ножами.
— Ты же следователь отдела убийств, скажи мне, как можно убить молодую беременную женщину?
Старший следователь запускает двигатель, ошалелый астматический кашель выражает его чувства.
— Профессиональные убийцы не брезгливы и безжалостны. Они не задают вопросов. Ты — профессиональный политик, ты задаёшь все вопросы, какие стоило бы, перед тем, как подписать приказ или заключить сделку?
— Но это же совсем другое дело. Это же беременная девушка, это совсем другое дело.
Пиао выруливает на Бунд, едет по пальцу парка Хуанпу, воткнутому в реку, ту самую реку. Фонари мелькают меж деревьев. Мимо проплывает грузовоз, исчезает во тьме. Старший следователь опускает стекло, сворачивает на Фучжоулу, прочь от парка. Прочь от реки. Есть ли грехи полегче и грехи потяжелее? Он вдавливает ногу в педаль газа, и горький ветер бьёт в лицо, выжимая слёзы, мир становится серым.
— Политики всегда думают, что это совсем другое дело, — говорит он.
Глава 13
Пиао так и не лёг. В окна лился свет, слишком резкий, чтобы дать уснуть. Суровый. Свет-альбинос. Начались шевеления далековнизу. И звуки. Машины, велосипеды, мандаринский диалект. Всё шло к тому, что про сон можно забыть, здравствуй, новый день. Он садится писать отчёты. За каждым словом виднеется внушительная тень шефа Липинга. В восемь он идёт в душ. Холодная вода, неласковая. Зеркало показывает ему печальное зрелище; вид у него постаревший. Усталый. Вокруг глаз борозды морщин. Они так прочно обосновались на своём месте, что теперь их нельзя считать морщинками от смеха.
Кажусь ли я ей хоть чуть-чуть привлекательным?
Он одевается и нагибается к нижнему ящику высокого шкафа. Узел аккуратно спрятан за постельным бельём. Мягкая ткань. Торчащие нитки. Кислый запах машинного масла. Пиао аккуратно разворачивает пакет, будто там хранится хрустальная ваза или хрупкая реликвия, которая может развалиться только от того, что её вытащили на воздух. Пистолет ощущается более лёгким, чем он помнит, но при том неудобным. Модель 59. Грубая копия советского пистолета Макарова. Система блоубэк. Принцип двойного действия скопирован с Вальтера ПП. Пиао медленно, осторожно суёт холодное, чёрное дуло в рот. Железо касается зубов… железо касается плоти. Отодвигает рычажок предохранителя. Звонкий лязг, когда он нажимает на спусковой крючок. Отдаётся в голове. Проносится через годы. Он вынимает дуло и задвигает обойму на место. Восемь патронов, сменный магазин. Девять миллиметров. С приятной ловкостью оседает в кожаной наплечной кобуре. Запасную обойму он суёт во внутренний карман кителя. Перед тем, как выйти в дверь, массирует себе шею и плечи. Напряжённые, застывшие, они воспринимаются якорной цепью, туго натянутой приливом.