Он не помнит, как заснул. Только что читал — и вот листы бумаги сыплются на пол, чашка наклоняется. Жёлтая, как моча, капля чая стекает на бумаги. Во сне — как нигде. Время без признаков жизни. Когда он просыпается, чайная капля уже высохла. Пиао собирает бумаги, снова пьет чай. Умывается и одевается. Думает о Барбаре, и она звонит.
— У тебя выходной, может быть, покажешь мне Шанхай старшего следователя Суня Пиао?
Его мокрые волосы не расчесаны и похожи на лапшу в чернилах кальмара.
— Через полчаса буду у отеля.
День сияет. Голубое небо без тени облачка. Редкость в это время года. Город блаженствует. Улицы полны людей, на веревках поперек улиц белыми парусами развевается чистое белье.
Сначала — в Юфоси, Храм Нефритового Будды. Потом севернее, к надгробию Люй Суня. И на юг вдоль Чжуншандун Люй, два часа по реке, к месту, где Хуанпу впадает в Янцзы. Пиао в белой рубашке с закатанными рукавами. Солнце нежно целует кожу. Барбара на фоне города. Он видит только Барбару. Каждую секунду и каждую деталь. Завязки платья на плече. Легкая улыбка уголками губ. Свободные движения стройных ног, нога легко ложится на ногу, проблеск розовой кожи бедер с кусочком белого.
Они едят в ресторане Синья на улице Нанцзин. Весенний суп, белое куриное мясо и хрустящий рис… корочки риса со дна кастрюли, подсушенные в духовке. В бульоне рис звонко потрескивает. Благоухающая утка в глазури, золотисто-медового цвета, и на вид во рту просто растает. Гуйи, китайский окунь… разделан и приготовлен в форме цветов хризантемы. Лапша «борода дракона». А на десерт личи, кумкват и лонгань… «глаз дракона».
Потом они едут на юго-запад через бывшую французскую концессию. Пагода Лунхуа, с ее семью каменными ярусами, деревянными балкончиками и красными колоннами, как деревянный винт, плавно вкручивается в синеву дня. В соседнем парке они пьют жасминовый чай, из белых цветов и черных танцующих листьев. Запах чая — плод тайного искусства. Им хорошо разговаривается, только на Чжоншанси Люй, где поток машин напоминает монолит из ревущей стали, лёгкий разговор останавливается. Пиао едет на север через Тяньяцзяй Люй, на подъезде к крытому стадиону движение машин полностью прекращается. По тротуару медленно движется толпа людей. Позади Пиао останавливается грузовик из «Свободных перевозок», оливково-зеленые мундиры выплескиваются на дорогу. Тощие тела, черные козырьки закрывают глаза. Их лица — творение одного мастера по одному образцу. Старший следователь предъявляет значок полицейского.
— Что-то случилось?
Водитель перестает ковыряться в зубах, вытирает палец об изнанку приборной панели, выпрямляется.
— Не у нас.
— А у кого?
— У Вана и ещё пары человек. Получают по заслугам сегодня на стадионе. Через час начнётся.
— Чёрт, — Пиао бьет ладонью по рулю.
Водитель ухмыляется. Сыщики… Мудаки в погонах. Просыпаются только в день получки.
— С луны вы, что ли, свалились, товарищ полицейский? Казнь года.
Развернуться негде. Придётся идти пешком сквозь толпу, пока не получится поймать такси или велокэб. Пиао в бешенстве давит на газ, смотрит в упор на водителя.
— Я ловил убийц, товарищ. А ты что делал? Ловил то, что в зубах застряло?
Улыбаясь, тот прислоняется к грузовику и продолжает ковырять в зубах. Пиао паркует машину и ведет Барбару сквозь толпу, прочь от стадиона.
— Что случилось, и куда мы идем?
Сейчас бы уже кофе в отеле пили. И дукан. Только он и она. А остальной мир отлично бы повисел в шкафу.
— Надо идти, здесь плохо.
— Правда? Не похоже, что здесь опасно. Смотри, люди вокруг радостные. Тут по-настоящему весело.
Старший следователь замедляет шаг, проталкивая ее вперед.
— Нет, нет, нам надо уйти.
— Почему?
— Так нужно. Мы должны уйти.
Барбара резко останавливается. Выдергивает руку из его ладони. Пространство между ними быстро заполняется толпой.
— В чем дело? Что за грубость? Мы так хорошо проводили время, и тут ты меня куда-то тащишь.
В глазах обида. Пиао проталкивается к ней, легко обнимает.
— Все они идут на стадион.
В витрине отражается его лицо и плывущий мимо карнавал.
По-настоящему весело… Люди радуются… ничего опасного.
— …смотреть публичную казнь.
Стадион полон, все двадцать пять тысяч мест. Следователь снова предъявляет свой значок. Его приветствуют.
— Мы ещё можем уйти. Мы не обязаны тут быть.
Барбара несогласно качает головой. Она рядом, так близко, что Пиао вот-вот коснется ее губ. Какой вкус у ее помады?
— Мне нужно видеть.
— Даже если можешь уйти?
— Мне нужно, — снова повторяет. Она права, Пиао тоже верит, что смерть надо видеть своими глазами. Не в книгах, не на экране, не в лаборатории. Перед собой. Он кивает, твердо берет ее под руку и ведет вперед. В проходе, где они стоят, темно, сюда не достаёт свет. Посреди арены в свете прожекторов возвышается трибуна, уже утыканная высокопоставленными лицами в темных костюмах и начищенными до блеска чинами из БОБ. Грузовик без бортов въезжает с улицы в проход. Низко взрыкивает двигатель, кашляя выхлопом. Проезжает прямо рядом с ними, набитый людьми в оливково-зеленой форме. Бесстрастные скуластые лица, некоторые в черных очках, не отражающих свет. На возвышении пола три фигуры. Двое в белых рубашках, смотрят вниз. Между ними третий, повыше ростом. Красивое лицо, чёрный китель наглухо застегнут. Изысканный китель, не китайского кроя. На его плечах белеют перчатками руки сотрудников БОБ. Грузовик выныривает из темноты. Свет прожекторов бликует на чёрных очках.
— Его зовут Ван Цзянье. Занимал высокий пост, возглавлял плановый отдел в Шэньчжэне, на юге. Пока возглавлял, набрал взяток на полтора миллиона долларов. Также содержал любовницу. Предстал перед судом после экстрадиции из Таиланда.
Грузовик останавливается у трибуны, охрана спрыгивает вниз. Троих сводят вниз с машины. У одного подгибаются ноги и его ведут под руки. Ван идет спокойно. Мерный шаг смирения.
— А кто другие, в белых рубашках?
— Чиновники. Ван, тот шишка, а эти — помельче. Чиновников уровня Вана еще ни разу не судили и не казнили. Новые веяния в Пекине — борьба с коррупцией. Стало слишком много экономических преступлений. Правительство приказывает, чтобы борьба не ослабевала ни на минуту. Ван — пример того, что кампания идет полным ходом.
Пиао прикуривает сигарету, предлагает Барбаре, но она не хочет.
— …я никогда раньше не приходил на казнь. Всегда находил важную и срочную работу.
Она наклоняется и берёт Пиао за руку. Холодные, твёрдые пальцы. Вана толкают вперед, по бокам два охранника. Суровый голос с трибуны, слишком усиленный громкоговорителями, доносит до каждого список преступлений Вана.
— Несправедливость! Я невиновен! — слабым голосом выкрикивает Ван. Толпа уже скандирует: «Убить! Убить!» Все случается мгновенно. Двое полицейских заламывают Вану руки, как два хрупких черных крыла. Бросают на колени. Отступают на шаг, но Ван недвижим, скован истечением последних секунд его жизни. Третий полицейский, с тупой короткой винтовкой, шагает вперед. Сосредотачивается. Упирает ствол в основание черепа казнимого. Холодный поцелуй стали. Лениво всплывает серебристый завиток дыма. Ван падает вперед. Потом только долетает звук. Не громкий треск, как думает Барбара, а скорее глухой стук обрушивается на нее. И скрепляет воедино каждое мгновение самой жестокой сцены в её жизни.
— Боже.
Она вскакивает. Вверх от ног ползет оцепенение. Пиао крепко держит ее за руку. Обхватывает за талию, помогая идти к темному проходу, через заграждение, к дороге. Но смотрит она на арену. Обмякшее тело Вана, как куклу, складывают на грузовик. Темное влажное пятно расползается по спине. Кровь, как алая рвота, течет изо рта на зеленую траву. Тело сожгут через два часа.