Похоже на безумие.
Снаружи, за железными пределами Чжи-8 пролетает земля. Бесформенная пустыня, пограничные территории, истыканные электрическими пометками деревень, посёлков, городов. Полёт из безумия в нормальный мир. Из безумия… земли северо-востока, дальнего севера. Земли безмолвных слёз. Неуслышанных криков.
ПИНФАН.
— Мы пролетали над этой деревушкой. В тридцати километрах от Харбина. Теперь её едва ли заметишь. Здания, одни здания. И безумие.
Бутылка выскальзывает на пол, разлетаясь взрывом прозрачных осколков.
— Они там ставили эксперименты на людях. Заражали их смертельными вирусами. Медленно замораживали. Наблюдали длительные последствия обморожения. Расчленяли живыми. И в сознании. Вырезали у них органы.
— Пинфан, секретная японская исследовательская база в последнюю войну. Вы о нём говорите, да, Босс?
Достаточно посмотреть в глаза. Старший следователь может обойтись без слов. Обойтись без кивка.
— Вы говорите, над телами ставили эксперименты, как там? Резали их, пока они ещё были, блядь, живыми?
Пиао поднимается на ноги. По стеклу идёт в середину кабины… к Барбаре.
— Очередной Пинфан, — всё, что он говорит. Страна безмолвных слёз. Страна неуслышанных криков.
Она молчит. Всю дорогу до Нунцяо… стальные крылья непрерывно молотят воздух. Они с Пиао сплели пальцы. Иногда она давит, до белых костяшек; иногда расслабляет руку.
Единственный барометр её чувств. Рука и слёзы. Его мать, его жена, теперь Барбара. Женщины, бездонный колодец слёз. Он часто пил из него.
Машина ждёт на взлётной полосе. Они садятся назад, она по-прежнему держит его за руку, не осмеливается выпустить. Ей кажется, будто только эта рука, как якорь, держит её на месте. И каждый раз, как они встречаются глазами, происходит вспышка. Как солнце, упавшее на воду.
В коридоре Цзин Цзян темно. Тихо, слышно только дыхание города. Звук ключей, поворачивающихся в замке, утешение. Внутри комнаты колышутся занавески, болтаются, как воздушные змеи, привязанные к земле верёвочкой.
Иногда одна верёвочка держит нас там, где мы есть и хотим быть.
Она касается его. Расстёгивает пуговицы на рубашке. Руки её ложатся ему на грудь, скользят по плечам; рубашка падает на пол. Ни на секунду её глаза не отрываются от его, впитывают каждый отблеск радужки. Руки крепкими взмахами ласкают его бока; штаны, трусы, ботинки, носки летят в сторону. Он обнажён и не пытается скрывать наготу, руки разведены. Она целует его в плечо, выскальзывая из одежды, из белья… шёлк слетает с кожи на пол. Она идеальна от пальцев ног до кончиков волос. Пиао приближается к ней, зрачки её глаз расширяются. Дыхание рвётся с губ. Удар… электричества, когда они касаются друг друга. Она — жар, он — лёд. Она мягка, он твёрд. Она на вкус похожа на цветы и сон. Слёзы и зубную пасту. Он пьян от неё, от её вкуса, её прикосновений. Он входит в неё ещё до того, как они падают на белоснежное поле одеяла. Её ноги обвивают его развёрнутым шёпотом, секретным словом. Всё, чем он был, что есть и чем станет… внутри неё. Ночь, стык пурпурного бархата и небес. Набор расчленённых, выпавших из времени образов и воспоминаний.
Она говорит только одну фразу, пока они вместе переживают эту ночь. Одну фразу, пока слёзы молчаливо крестят его грудь, когда он впервые входит в неё.
— Дай мне украсть у тебя этот миг.
Он в жизни не слышал слов честнее этих. Он бы заплакал, должен был заплакать прямо там, прямо тогда, но не знает, как.
Глава 21
Обращайся со смертью как с жизнью.
Вонь бьёт в нос. Пиао задерживает дыхание, пока не заходит в глубь здания.
Центральное отделение Бюро Сохранения Культурных Ценностей неудобно раскинулось на границе округа Путо и округа Чаннин, на западной окраине города. Ограждения, конечно, нет, но граница округов от этого не исчезает. И споры, которые она сеет. Дороги вокруг Бюро чистые. Дорога, ведущая к нему — грязная. Гниющие овощи, бумага, масло, говно, две дохлые собаки в канаве… скалят пасти. Какой округ будет платить за очистку дороги, которая проходит по границе? Споры идут уже года два.
В Китайской Народной Республике дела делаются медленно.
— Как твоя мама?
Пиао знает, что прозвучит этот вопрос. А как иначе, если человек знает её на десять лет дольше, чем собственный сын? Пятьдесят лет. Но всё равно старший следователь чувствует стыд и унижение. Глаза директора горят воспоминаниями, и чем-то большим.
— Она была самой прекрасной девушкой в Сунцзян, такая же красивая, как вы, мадам Хейес. А как она пела, как канареечка. Сунь Пиао, я рассказывал тебе?
При каждой встрече.
— Дела у неё хорошо, но встречаемся мы реже, чем стоило бы…
Звучит так же приятно, как букет из колючей проволоки; Пиао чувствует, что надо оправдаться.
— …работа отнимает кучу времени. У меня много важных дел.
Директор оборачивается к Барбаре, воздев руки к потолку.
— А мать в нашем мире теперь уже не важное дело…
Словесная пощёчина перестаёт болеть, только когда директор дрожащими руками наливает чай и даёт чашку Барбаре. Улыбка прорезает его лицо, как гравировка на крышке карманных часов.
— …ещё раз подумай про свою жизнь, молодой Сунь Пиао. Посмотри, какого цвета её глаза. Твоя мать в жизни прошла через большие испытания, да всё наше поколение прошло через большие испытания…
Он наливает чай, изысканную чашку держат пальцы, в которых костей больше, чем плоти.
— …культурная революция стала десятилетним землетрясением, которое никогда не поймёт наше поколение, но ты должен хотя бы сделать попытку. Представь, каково было твоей матери понести ребёнка от иностранца. Влюбится в ян-гуй-цзы…
Директор качает головой.
…жизни щепились на части, как бамбук. Это были трудные времена…
Он трудно сглатывает.
— …я бы всё отдал за то, чтобы снова увидеть отца, просто сказать ему, что я понимаю.
Снова увидеть отца. Сотня Цветов, Культурная революция и ненависть Красной Гвардии к «Четырём старым». Старые идеи. Старая культура. Старые обычаи. Старые традиции. Во всей Республике нет ни одной семьи, где не случилось бы печальной истории, но это не смогло выдавить ни слезы из самых сухих глаз. Пиао знает историю директора, она из самых печальных. Отец его был одним из самых талантливых пианистов страны. Однажды ночью позвонила Красная Гвардия… вытащила его из постели. На улице центрального Шанхая, милях в трёх от того места, где они сейчас сидят, руки его отца прижали к поверхности дороги. Строй из двухсот пятидесяти Красногвардейцев промаршировал по ним в сапогах. Он почти истёк кровью в ту ночь, на тротуаре, но талантливый хирург, знакомый их семьи, спас его. Его, но не руки. И не разум. Через шесть месяцев отец покончил жизнь самоубийством.
Снова увидеть отца. Сказать ему… я понимаю.
Старший следователь допивает чай, громко ставит чашку с блюдцем на антикварный столик. Знак препинания начинает менять направление.
— Директор, ваша команда, когда она обследует дом под Харбином?
Старик улыбается, глубокие морщины складываются вокруг глаз, рта. Пиао знал его взрослым мужчиной в расцвете лет. Упругая кожа. Ясные глаза смотрят в будущее. В зрелище того, чем он стал, есть своя мораль. Он испытывает то же самое каждый раз, когда смотрит в зеркало. Каждый раз, кроме тех дней, когда он просыпается, а волосы Барбары разметались у него по груди. Её груди вздымаются и опадают, прижавшись к его руке.
— Поменял тему. Ты становишься хорошим детективом, Сунь Пиао. Станешь ещё лучшим политиком… — Директор подталкивает отчёт через стол, — …это всё между нами, старший следователь Пиао. Мадам Хейес никогда не было здесь, и отчёта этого не существует. Я передаю его тебе только потому, что у тебя такая красивая мать.
— Ваша команда уже была в этом доме, правда?
Директор Чиэ складывает пальцы и кладёт руки на стол. Текстура шишковатой коры лежит на ореховом шпоне.